Мертвецы тоже люди - Елена Валерьевна Грозовская

плюхнулась на скамью.

– Будет исполнено, – пробормотала она.

– Истопи мне баню.

Индра вышла из оцепления, молча кивнула и скрылась за дверью.

После бани я начал готовиться к обряду.

Сел в подготовленной комнате на пол, скрестив ноги, и закрыл глаза.

Я представил комнату и весь мир вокруг неё маленькой точкой, величиной не более игольного ушка. Я смотрел в неё, думая только об её существовании, пока голова не очистилась от мыслей, и слова, бегущие непрерывной чередой, не прекратили своего течения. Образы предметов заменили слова. Они всплывали в памяти, безымянные, незнакомые, пульсируя энергетикой материи, из которой были созданы.

Когда Индра вошла в комнату, я был ещё в состоянии транса. Женщина представлялась мне светлым пятном, некоторые области в котором затемнены. Я подошёл и, не прикасаясь к женщине, отвёл тёмные вкрапления рукой. Они поплыли по воздуху, ища соприкосновения с чем-нибудь более влажным, чем человеческое тело, и оседали по четырём углам комнаты в сосудах с водой, солью, углём и золой.

Как во сне я произнёс:

«Ёнда!

Вода

Чистая,

Соль

Солёная,

Уголь

Чёрный,

Зола

Горькая.

Кто выпьет

Мою воду,

У того отпадут

Все недуги…

Гой!»

С каждым произнесённым словом я возвращался в реальный мир, мысли вновь ожили в голове, предметы вернули свои имена.

Когда я очнулся, указал Индре на плошку с водой посреди стола:

– Выпей воду и ложись спать до утра. Не вставай, в углы не заходи, а когда петухи пропоют, встань и вылей воду из углов в окно на восход солнца. Когда отпадёт плоть, сожги её в плошке посреди стола и пепел развей в окно.

Индра послушно кивнула и бочком подошла к столу.

Я дождался, пока ключница осушит плошку и уляжется на стол.

– Смотри же, до петухов не вставай, – я вышел, закрыл за собой дверь.

В каморке я провалился в глубокий и долгий сон. Пробудился, когда сильные руки подхватили меня и, выкручивая локти, поволокли на чёрный двор. Ещё не понимая, что происходит, я лихорадочно соображал, в чём мог так провиниться.

Два дюжих молодца бросили меня на дно поруба, а дюжина других, ловко работая топорами, закладывали верхние венцы темницы. Когда ставили крышу, в просвете появилось искажённое злостью лицо Индры.

Я от изумления открыл рот. Лицо ключницы распухло и посинело, а проклятая бородавка стала величиной с яблоко.

– Ты сгниёшь здесь, червь! – просипела Индра.

Крышу сдвинули, мелькнул, играя, последний солнечный луч, и наступила темнота.

Я опустился на холодный земляной пол, закрыл глаза, прислушиваясь к шуму снаружи. За стенами поруба ещё немного постучали, забивая крышу, пошуршали лестницами по стенам, погудели люди, обсуждая происшедшее, но вскоре всё стихло и темнота онемела.

Потрясённый, я даже думать не мог. Все чувства во мне замерли, скованные холодом и зловонием темницы. Я то впадал в забытьё, то, очнувшись от транса, открывал глаза и закрывал их вновь, не видя разницы, потерявшись в тёмном лабиринте.

Ночью, чтобы не нарушать наказания пленника, оконце под крышей открывали на несколько мгновений, бросали вниз ломоть пресного хлеба и спускали на верёвке кувшин с водой.

Стражники, глумясь, давали выпить мне всего несколько глотков, а потом резко дёргали верёвку наверх. Куда падал хлеб, я в темноте не видел.

Поруб был довольно большим, насколько я мог определить, когда открывали окно – маховых саженей [61] три по каждой стене и в высоту не меньше двух. Порой в поруб сажали по нескольку человек, и они умирали медленной, мучительной смертью, сходя с ума, вдыхая запах собственных испражнений, ища крохи хлеба в удушливой, зловонной грязи.

Я решил, что жалкие капли воды от моих мучителей лишь продлят агонию, и когда снова спустили кувшин и бросили хлеб, даже не пошевелился.

– Помер, что ли? – переглянулись стражники. Помолчали и закрыли оконце.

Я вытянулся на холодном полу, положив руки за голову. Вот таким меня и найдут. Сейчас я прислушаюсь к ритму сердца и начну считать удары, всё медленнее… медленнее… пока не остановлю его совсем… Я лежал и считал, и сердце подчинилось моей воле и замедлило ритм.

– Ещё немного, и конец, – думал я, невольно замирая перед каждым ударом, отсчитывая его как последний.

– Вот сейчас… я готов, – я широко раскрыл глаза. В это мгновение ослепительный луч солнца ударил в лицо, и я вскинул руку, прикрывая глаза и вдыхая полной грудью поток свежего воздуха, хлынувшего в поруб.

Крыша скрипя отвалилась в сторону. На самом краю поруба стоял Бессмертный:

– Цела власяница, царевич?

– Да что ей сделается? – прозвучал насмешливый ответ.

Я встал в полный рост, и там наверху толпа ахнула.

– Ты будто гриб-боровик из земли растёшь, – удивился Бессмертный.

Я удивлённо посмотрел на руки: и правда вырос. Власяница за несколько дней стала коротка в рукавах.

Когда вылез из поруба, подошла Индра. Я её сразу и не признал. Чело белое, ланиты розовые, уста алые и светится вся, как лампада.

И бородавки как не бывало!

Индра низко поклонилась мне в пояс:

– Проси что хочешь, отрок ясный!

– Исполни уговор, Индра, тогда сочтёмся. – Я отодвинул плечом ключницу, поклонился Бессмертному и пошёл со двора к лядине на краю поля.

За мной бежал Буривой, протягивая утиральник и воницу [62]:

– В баню… в баню тебе надо, сынок!

– Ты иди, дядя Буривой. Я скоро приду… Мне одному побыти надобно… – отмахнулся я.

Буривой отстал.

За лядиной начиналась брегальница [63]. Молочные берега её, скользкие от белой, гончарной глины, хранили чистую, тихую прозрачность зеркала. Вода в реке ещё не замёрзла – с ночи потеплело, но была студёной. Я, не обращая внимания на холод, скинул лычницы, онучи и порты и бросился в воду. Я жадно пил, со стоном вдыхая свежий воздух. Потом, сев на берегу, обмазал власты, лицо и восор глиной и тёр их, пока омерзительную, клейкую вонь поруба не смыл чистой, проточной водой. Она стекала с тела вологой, жирной подливой, растворяясь в течении, как соль в воде. Так же отмыл порты и онучи.

Труднее всего оказалось с власяницей. Постирать рубаху, не снимая с тела – тут требовалась сноровка. Но я, высвободив по очереди рукава, отстирал глиной вначале перёд, а потом спину рубахи. И снова в воду. Плавал, пока холодная вода не пропитала кожу насквозь, не пробрала до костей.

Я вышел из реки белый как снег. Натёр себя с ног до головы воницей. Даже зубы намазал и язык. Резко пахнуло сосновым