Единственная Джун - Дженнифер Хартманн

брат мертв.

Глава двадцать третья

«Очертя голову»

Джун, 18 лет

– Ты уверена, что с тобой все в порядке?

Райкер прижимает меня к себе, пока мы покачиваемся под романтическую песню, его рука на моей спине. А в другой руке он легко держит мою ладонь, с беспокойным выражением всматриваясь мне в лицо.

Танец почти закончился.

Выпускной вечер подходит к концу, и вместо того, чтобы чувствовать себя великолепно и свободно, я ощущаю себя ужасной предательницей.

Предательницей потому, что поцеловала мужчину, которого не имела права целовать.

Предательницей потому, что танцую медленный танец с другим после того поцелуя.

Я в растерянности, я запуталась и жутко разбита.

– Я в порядке. – Ложь, обернутая нежно-голубым корсажем, щекочет мне губы. – Я себя не очень хорошо чувствую.

Райкер немного напрягается, сжимая мою ладонь.

– Ты… ты не поедешь с нами в отель сегодня вечером?

В его голосе сквозит легкое разочарование.

Он надеялся, что ему повезет.

Мои друзья и я, все мы скинулись на большой номер в отеле, чтобы повеселиться после выпускного, но я уже не смогу веселиться после того, что произошло сегодня вечером, после того, насколько катастрофически обернулось это «действие».

Дурацкое «действие».

Глупая Селеста.

Глупо, глупо, глупо.

Я вздыхаю, качая головой:

– Прости, Райкер. Думаю, мне нужно отдохнуть.

Он не отвечает, но напрягается всем телом.

И возможно, я должна чувствовать себя виноватой за то, что отказалась от наших планов, но есть гораздо более серьезные вещи, за которые я чувствую себя виноватой.

Что произошло?

Что это было, черт возьми?

В памяти всплывает лицо Бранта: привычная теплота его глаз обратилась в пылающую страсть, когда он смотрел на меня, сжимая мои волосы в кулак. Мой вишневый блеск для губ размазался по его губам. Румянец на его коже, когда он стонал от желания.

Мой брат. Мой брат!

Боже, как я могла? О чем я только думала?

И почему… почему он так ответил?

Это должно было быть простым «действием». Глупое безрассудное «действие». Вместо этого оно стало смертным приговором, нависшим над нашими головами. Навсегда.

Невозможно стереть из памяти, как наши языки жадно ласкали друг друга.

Невозможно заглушить эти ужасающие, исступленные стоны.

Нельзя притворяться, что мы не были возбуждены. Я все чувствовала своим телом. Я чувствовала его.

Невозможно вернуться в прошлое и отыграть все назад… и мне больно… так больно, что наши прекрасные, драгоценные взаимоотношения изменились навсегда.

Испорчены.

Горячие слезы застилают мне глаза, когда я зарываюсь лицом в костюм Райкера, ища утешения, которого не существует. Он гладит меня рукой по спине, не подозревая о моих душевных страданиях. Не ведая о разрушениях, которые я причинила. Даже не зная, что мне хочется, чтобы на его месте был Брант, – мне хочется уткнуться в грудь, пока он успокаивал бы мое измученное сердце и шептал мне на ухо, что все будет хорошо.

С нами все будет в порядке.

Всхлипывая, я заставляю себя улыбнуться, пытаясь прогнать печаль.

– Прости, я не хотела… – Я резко замолкаю, когда поднимаю голову, и на периферии зрения улавливаю что-то над плечом Райкера. Что-то внушающее тревогу.

Брант.

Его лицо.

Он выглядит избитым. Жестоко избитым.

О боже, что случилось?

Я отталкиваюсь от Райкера, его вопросы кажутся просто бессмыслицей, пока мой мозг пытается осмыслить то, что я вижу.

Брант стоит прямо у входа в зал, подбородок разбит, весь в кровоподтеках, кровь запеклась на его коже. И мне хочется броситься к нему, спросить, что случилось, позаботиться о его ранах, но… но есть что-то еще.

Его глаза.

Его взгляд прикован ко мне, в нем сквозит боль.

Реки слез пролились на засохшую кровь, размазанную по щекам, и я в болезненном смятении медленно шагаю вперед, качая головой.

Брант идет мне навстречу, рукой зажимая рот.

Он снова качает головой в мою сторону.

У него лицо искажено от страдания, и я понимаю.

Я знаю, что что-то чудовищное произошло.

Меня охватывает ужас, пока я наблюдаю, как он приближается ко мне, и только тогда мой взгляд скользит влево от него и останавливается на знакомом мужчине в форме.

Но это не Тео.

Это Кип, с таким же искаженным болью выражением лица.

Это Кип.

Почему Кип здесь? А где Тео?

Почему Брант идет ко мне, рвет на себе волосы, все еще качая головой со слезами на глазах, словно он пытается сказать мне что-то слишком ужасное, чтобы облечь это в слова?

Толпа словно расступается, когда эти двое подходят ко мне на танцполе, а я просто стою там, застыв, как статуя.

Время останавливается.

Все вокруг меня происходит словно в замедленной съемке.

Звучит песня, что-то радостное и бодрое.

И тут я все осознаю.

Я все осознаю.

Мое сердце падает, и я вместе с ним.

У меня подгибаются ноги.

Я падаю, прежде чем они успевают дойти.

Я падаю, в ужасе крича, не желая верить в происходящее.

Я кричу.

Брант мчится ко мне. Он не успевает поймать меня, поэтому просто падает на колени и обхватывает меня руками, прижимая к себе, когда я разлетаюсь на тысячи осколков.

Мы рыдаем и содрогаемся, прижимаясь друг к другу; нас обступают люди, и музыка обрывается, радостная песня сменяется моими истошными криками.

И именно там, на танцполе, среди шаров и вечерних платьев, у меня случается мой первый сильный приступ астмы.

* * *

«Я не знаю, какая боль хуже: потрясение от того, что произошло, или муки того, что уже никогда не произойдет».

Автор неизвестен.

Глава двадцать четвертая

«Первый переезд»

Брант, 24 года

Она обнимает меня со спины, пока я мою посуду.

Меня окутывает аромат сирени и амброзии, когда она обвивает меня, смыкая ладони на моей груди. Она прижимается щекой к моей спине и тяжело вздыхает, я чувствую ее теплое дыхание через тонкий хлопок футболки.

В этих объятиях нет ничего необычного. Ничего аномального. Джун всегда так делает, и за все эти годы я привык к таким объятиям, даже жаждал их.

Но сейчас – это совсем другое. Все по-другому.

Я роняю тарелку.

Белый фарфор выскальзывает из моей руки в тот момент, когда она слегка стискивает меня. Я пытаюсь поймать ее, пытаюсь удержать, но прилагаю слишком много усилий.

Тарелка падает с еще большим грохотом, чем если бы я просто спокойно выпустил ее из рук.

Она разлетается на три неровных осколка на дне