Если честно - Майкл Левитон

уже восемь месяцев после нашего с Евой расставания и год после того, как я послал отцу рукопись своей книги, а я все еще крайне редко общался с родителями. Однако мои эксперименты с ложью давали для наших редких разговоры отличную тему. Родителям она казалась столь же забавной и странной, как и мне самому.

– Это же просто с ума сойти! – говорил я. – Когда начинаешь вести себя, как все, то словно попадаешь в какой-то совершенно другой мир, в котором никто не содрогается в ужасе от твоих слов! В нем всем хорошо и славно живется, а даже если нет, то все равно все молчат об этом!

– Хорошо им, надо думать, – смеялся отец. В ответ на мои слова о добавлении десятков пустых льстивых клише в речь он сказал: – Мои коллеги на работе считали, что я вечно на них зол, а я все никак не мог понять, почему они дружно так решили. Мой психотерапевт сказал, что все дело было, по-видимому, в том, что я в разговоре сразу переходил к делу, опуская ненужные прелюдии типа «как дела?» и «рад вас видеть».

– А ты пробовал сначала говорить все это? – полюбопытствовал я.

– Ага, пробовал. Проблема тут же решилась!

Отец захохотал, как мне показалось вначале, над тем, как он не понимал всего этого раньше. Затем я понял, что на самом деле он смеялся над тем, что такая мелочь оказывала каким-то образом такое значительное влияние на общение с окружающими.

– Я стал подыгрывать, конечно, – продолжил папа. – Хоть и испытывал некоторое омерзение к тому факту, что этим людям так отчаянно требовалось слышать от меня подобные слова, – он тяжело вздохнул. – Столько раз я не мог понять причин той или иной реакции окружающих, что мне в итоге потребовались услуги психолога. Я тогда не понимал, как меня воспринимали другие.

Я едва удержался, чтобы не ляпнуть, что в этом плане ничего так и не изменилось.

Мама, услышав от меня новость о моем новообретенном пути неискренности, попыталась меня поддержать.

– А я всегда говорила, что улыбка ничего не стоит. Надо чаще улыбаться людям – это бесплатно!

– Еще как стоит. Улыбка стоит ощущения понимания, – возразил я. – А тому, кому предназначена моя улыбка, она стоит точного понимания моих эмоций. Хотя им, похоже, зачастую все равно, искренна моя улыбка или нет.

Мама молчала, и я решил слегка сменить тему.

– Я как-то слышал, что даже неискренняя улыбка способствует выделению в мозг дофамина, и в какой-то момент такая улыбка все равно превращается в настоящую, искреннюю.

– Зато меня такие улыбки окружающих совсем не радуют, – отметила мама.

– Да, знаю, – ответил я, – я тоже никогда им не верил.

Мысли шире, делай ярче

Я предполагал, что сбор вещей для переезда в новую квартиру окажется одним сплошным марафоном слез, и предполагал, как выяснилось, совершенно верно. Переезжать из нашей с Евой квартиры оказалось по-настоящему тяжело; чувствовал я себя так, словно это не я переезжал, а меня переехали. Любая снятая с полки книга грозила задеть и сбросить передо мной на пол завалявшуюся где-то сбоку нашу с Евой фотографию. Отодвинув диван, я нашел под ним несколько ее запылившихся рисунков.

Я хотел уберечь хотя бы Еву от этих малоприятных чувств, а потому упаковал все ее вещи сам и оставил их в коробках вокруг стола из-под швейной машинки, которому просто не нашлось места в моей новой квартире. Впрочем, я боялся, что и Еве окажется некуда его поставить, где бы она ни жила. Разумеется, я не хотел, чтобы она выбрасывала его или продавала, однако заговорить с ней об этом не мог, боясь всколыхнуть старые чувства, которые я, встав на путь неискренности, крепко-накрепко наказал себе держать в секрете. В итоге мне пришлось выбирать, пытаясь понять, что для Евы будет больнее: думать, что я больше не люблю ее, или знать, что люблю до сих пор. Мне говорили, что отношения гораздо лучше обрубать с концами, даже если из этих концов торчали нитки неприятной правды. Упаковывая вещи Евы, я вспоминал о том, как когда-то искренность защищала меня от необходимости взвешивать различные виды боли и гадать о том, как мне стоит себя вести, чтобы добиться желаемого. Просто честно говорить обо всем, что чувствуешь и о чем думаешь, и не брать на себя груз ответственности за реакцию окружающих на свои слова и их последствия было не в пример проще. Семейный лагерь убеждал меня в том, что я не способен контролировать происходящие вокруг события – только свою реакцию на них. Из этого я сделал когда-то вывод о том, что чувства окружающих – это исключительно их забота. Но чем дальше, тем больше я стал убеждаться, что эти слова предназначались для глаз и ушей людей, которых тяготила потребность делать другим исключительно приятное, а вовсе не для того, чтобы оправдывать безрассудную невежливость мне подобных.

Неровно нанесенная когда-то на стены моей новой квартиры краска облетала прямо на глазах, а пол был укрыт заляпанным и местами вздувшимся линолеумом в стиле 1970-х. В «гостиной» хватало места для моего псевдовикторианского дивана и небольшого раздолбанного фортепиано, но втиснуть туда при этом еще и журнальный столик было уже физически невозможно. В спальне едва помещались кровать и шкаф с одеждой. Душ – так тот вообще занимал часть и без того крохотной кухни. Словом, я сразу понял, что большую часть своего времени дома я буду проводить именно в гостиной, поскольку лишь в ней оставалось хоть какое-то подобие свободного пространства. В какой-то момент я решил посоветоваться с одним своим другом, который работал дизайнером интерьеров. Заметив пару раздобытых мной где-то винтажных зеркал, он предложил мне купить еще таких и завесить ими все стены от пола до потолка.

– Как в старых салонах, – пояснил он, – Или как в Версале.

Он уверял, что зеркала визуально сделают комнату больше. Едва не прыснув от осознания, что даже моя квартира теперь будет одной сплошной ложью и иллюзией, я спросил его, не смутит ли это потенциальных гостей. В конце концов, я все же пытался вписаться в социум. Мой знакомый небрежно помахал рукой и заявил:

– Мысли шире, делай ярче!

Так я начал собирать зеркала. Я быстро нашел в своем новом квартале Бруклина пару лавочек с разным интересным хламом; периодически я обнаруживал то там, то здесь подходящее зеркало, покупал его и тащил домой, неся на манер щита. Прохожие иногда украдкой смотрелись в него, неосознанно поворачиваясь так, чтобы отражение им нравилось. Они лгали сами себе, даже просто смотрясь в зеркало.

Всего пару месяцев спустя стены моей квартиры были уже увешаны целыми созвездиями из зеркал. Я стал замечать, что гости предпочитали садиться в уголках, в которых вероятность увидеть собственное отражение была меньше всего. Иными словами, я ненароком в очередной