Как государство богатеет… Путеводитель по исторической социологии - Дмитрий Яковлевич Травин

class="p1">Конечно, для того чтобы понять суть происходящих в каждой революции событий, недостаточно общей схемы. Серьезный анализ катаклизмов, происходивших в Англии или Франции, показывает, что каждая страна «переваривает» модернизацию по-своему. Но такое подробное описание развертывания революции демонстрирует нам обилие тех самых «деревьев», за которыми можно иногда не увидеть «леса». Отличие книги Бориса Миронова от многих других исследований российской революции состоит в том, что автор не просто рассказывает о происходивших более ста лет назад политических событиях. Он стремится показать причины этой революции, отыскивая их в сложностях российского модернизационного процесса, и в этом поиске теория Миронова соприкасается с теориями Теодора Шанина, Егора Гайдара и Владимира Мау. В книге «Российская модернизация и революция» можно найти большой объем любопытных фактов, но они приводятся не просто потому, что интересны для читателя. Они собраны в определенную систему ради объяснения читателю смысла происходивших в России событий.

Миронов отвергает весьма популярную в советское время (а для многих людей привлекательную и сейчас) концепцию, согласно которой предреволюционная Россия находилась в состоянии серьезного кризиса. На самом деле это было время активной модернизации. Экономика росла, возникали новые заводы и фабрики, люди уезжали из деревни и искали работу в городах. «С 1861 по 1913 год темпы экономического развития стали сопоставимы с европейскими. Национальный доход за 52 года увеличился почти в 4 раза» [Миронов 2019: 16]. То есть в России происходило именно то, что нужно для превращения в развитую страну с высоким уровнем жизни.

Миронов приводит в своей книге слова журналиста Суворина, сказанные в 1911 году:

Все мы жалуемся каждый день, что ничего нам не удается, во всем мы отстали… За мою жизнь, вот уже 50 лет, как я оглядываюсь сознательно, Россия до такой степени страшно выросла, <…> что едва веришь [Там же: 73].

Любопытно, что примерно то же самое можно сегодня сказать про перемены, происходившие в России за последние десятилетия: жаловаться, бесспорно, есть на что, но трудно не замечать, как радикально все изменилось в сравнении с 1985 годом.

От модернизации к фрустрации

В общем, предреволюционная Россия не зарулила в общий кризис капитализма, как полагали марксисты советского времени, и не пошла своим особым (неевропейским) путем, как полагают сейчас сторонники так называемой теории «русской матрицы». Россия делала в общих чертах примерно то же самое, что делали другие страны – те, которые сегодня считаются успешными и развитыми. И именно на пути к успеху у нас (и во многих других странах) произошел срыв из модернизации в революцию.

Те горожане, которые активно участвовали в революции, были, по всей видимости, вчерашними крестьянами. Люди из деревни активно переселялись в город. Как показывает Миронов, в 1869–1910 годах численность крестьянства в Петербурге выросла в 5,3 раза, тогда как общее число жителей только в 2,5 раза [Там же: 209]. Оказавшись в российской столице, эти вчерашние крестьяне столкнулись с совершенно новым для них образом жизни: странным, непривычным, непонятным, пугающим и провоцирующим неожиданную реакцию.

Во-первых, сильно изменились жилищные условия. Ночевать приходилось иногда в казарме, а иногда прямо на заводе, возле станка. В сельской избе, конечно, крестьяне тоже жили тесновато, но чем качественно отличалась теснота городская от сельской – в городе в подобных условиях трудно было завести семью.

Во-вторых, в городе не имелось той социальной поддержки, которая нужна человеку для нормальной жизни. В сельских условиях она обеспечивалась большой семьей (отцами, дедами, влиятельными родственниками) и крестьянской общиной. В городских – ни того ни другого не существовало. И поскольку совсем не было детских садов, трудно оказалось воспитывать ребенка.

В-третьих, в город на заработки перебирались из деревни в основном мужчины. Женщин-работниц было значительно меньше. Таким образом, даже если молодой человек хотел жениться, несмотря на различные житейские трудности, он мог просто не найти себе супруги в ближайшем окружении.

В-четвертых, среди городских рабочих существовал так называемый «молодежный бугор, рассматриваемый некоторыми социологами как важная предпосылка революционных выступлений» [Там же: 215]. Иными словами, доля молодежи в общей массе населения оказалась высока, но при этом завести семью было трудно.

К 1913 году, – отмечает Миронов – «по стране в составе промышленных рабочих мы находим около 1 млн молодых одиноких мужчин и около полумиллиона одиноких молодых женщин, по причине дисбаланса полов матримониально и сексуально озабоченных, раздраженных и не удовлетворенных жизнью уже только потому, что в стране, где так ценились семья и дети, многие из них не имели ни того, ни другого. В ситуации реальной невозможности удовлетворения фундаментальных, базисных потребностей у человека рождается конфликтное отрицательно эмоциональное состояние – недовольство, разочарование, тревога, раздражение и даже отчаяние – то, что называется в психологии фрустрацией, которая часто находит проявление в агрессивном поведении, направленном против действительного или мнимого его источника. Фрустрированные люди легко вовлекаются в политические движения протестного характера, становясь легкой добычей разных политических и религиозных пророков, сочувствующих им и обещающих быстрое изменение жизни к лучшему, если они будут следовать их принципам или призывам» [Там же].

Аномия успеха

Естественно, «взрывная» революционная масса образовывалась не только благодаря напряженности, связанной с одиноким и неприкаянным образом жизни молодых городских рабочих. Примеров проблем, возникавших в ходе модернизации, можно приводить много. Горожане в первом поколении, недавно лишь выбравшиеся из деревни, были фрустрированы одиночеством, несправедливостью, социальной незащищенностью, отсутствием авторитетов, на мнение которых можно опереться в кризисной ситуации. Все это в совокупности создавало возможность революции.

«Модернизация способствует росту социальных, политических и экономических противоречий, – пишет Миронов, – вследствие чего, чем быстрее и успешнее проходит модернизация, тем, как правило, выше конфликтность и социальная напряженность в обществе. <…> Необыкновенный рост всякого рода протестных движений порождался с одной стороны дезориентацией, дезорганизацией и социальной напряженностью в обществе, с другой – полученной свободой, ослаблением социального контроля и возросшей социальной мобильностью, с третьей – несоответствием между потребностями людей и объективными возможностями экономики и общества их удовлетворить. Общество испытало так называемую травму социальных изменений, или аномию успеха» [Там же: 21].

Вот из этой-то аномии успеха, как ни парадоксально, произошли наши печальные революционные последствия. Они не были, конечно, жестко предопределены ходом модернизации, но травмы социальных изменений делали их весьма вероятными.

Странные ошибки «специалиста» по революциям

Джин Шарп и его теория освобождения

Удивительно тоненькая и очень просто написанная книга Джина Шарпа «От диктатуры к демократии. Стратегия и тактика освобождения» (М.: Новое издательство, 2012) намного популярнее в широких читательских массах, чем любая классическая научная работа о революции.

Одни люди считают Шарпа классиком политологии, объясняющим народу, как правильно добиваться свободы с помощью стратегии ненасильственного сопротивления. Другие – расценивают Шарпа в качестве врага, подстрекающего свободные народы к мятежу в интересах господства мирового капитала. Но на самом деле небольшая книжечка Шарпа не является ни серьезным политологическим исследованием, ни злобной вражеской методичкой. Скорее, она является изложением мыслей автора по исторической социологии, точнее по тому ее разделу, в котором изучаются революции. Однако в мыслях этих содержится целый ряд серьезных ошибок, которые делают данный «трактат» малопригодным для борьбы за освобождение. И уж точно можно сказать, что работа Шарпа не несет никакой угрозы нынешней российской политической системе.

Ненасильственный протест?

Автор начинает свою книгу с, казалось бы, верного утверждения:

Благодаря главным образом ненасильственному неповиновению, с 1980 года пали диктаторские режимы в Эстонии, в Латвии и Литве, в Польше, в Восточной Германии, в Чехословакии и Словении, в Мали, в Боливии, на Филиппинах и на Мадагаскаре (с. 10).

Увы, на самом деле утверждение это является столь большим упрощением сути сложных процессов, что, скорее, искажает истину, чем помогает к ней подобраться.

Представление о том, что эстонцы, литовцы или латыши добились свободы благодаря своему ненасильственному протесту, совершенно неверно. Точнее, протест такой, конечно, был. Я восхищался тогда и до сих пор восхищаюсь тем мужеством и тем единством, которое эти народы продемонстрировали на рубеже 1980–1990-х годов. Но «после того» не значит «вследствие того». Свобода балтийских государств стала результатом сочетания целого ряда обстоятельств, среди которых мирный протест играл важную, но даже не первостепенную роль. В теориях революции часто отмечают, что они в большой степени зависят не только от низового протеста, но и от раскола элит, от международной обстановки, от господствующих в обществе идей (см., например, анализ теории Джека Голдстоуна в этой главе). Все перечисленные факторы надо учитывать, чтобы понять суть процессов, которые происходили на рубеже 1980–1990-х годов.

Сама возможность протестовать появилась благодаря расколу