Как государство богатеет… Путеводитель по исторической социологии - Дмитрий Яковлевич Травин

парламентарии оказались склонны вступать в альянсы с народными лидерами для того, чтобы противодействовать влиянию конкурирующих фракций. А это, в свою очередь, способствовало тому, что элиты стали идти на уступки массовым низовым движениям. В частности, Британия была первой европейской страной, в которой оказались легализованы некоторые формы забастовочной активности. Она обогнала Францию в этом деле на сорок лет [Тилли 2019: 224].

Вследствие всего этого народные массы вдруг обнаружили, что могут сравнительно мирными средствами оказывать воздействие на политику. Вместо баррикад, перекрывающих парижские улицы, в Британии стали формироваться общественные движения. Забастовки и демонстрации влекли за собой меньше опасностей для их участников, чем революционное насилие, но в то же время они оказывались весьма эффективны, поскольку соперничающие между собой элиты вынуждены были в условиях демократии (даже цензовой) прислушиваться к бурлению низов. В ответ на мирные акции протеста власти осуществили несколько реформ, благодаря которым право голоса получала каждый раз все большая доля населения страны.

В конечном счете все завершилось одним и тем же. Демократия пришла как во Францию, так и в Британию. И старые агрессивные методы борьбы народа за свои права сменились методами, характерными для демократий – митингами, шествиями, памфлетами, забастовками, избирательными кампаниями и воззваниями к прессе. Но достигнуто это было в разных странах в разное время и разными методами. Тилли в своей книге разбирает еще случай Швейцарии – страны, про которую мы привыкли думать, как про тихую демократическую гавань. Но на самом деле, она шла к демократии в 1830–1848 годы через острые конфликты, выразившиеся в классовой и межконфессиональной борьбе, а также в борьбе между кантонами.

Впрочем, конфликты не бесконечны. В книге «От мобилизации к революции» Тилли обращает внимание еще и на интересный шведский опыт. «Шведские забастовки последовательно убывали по мере роста членства в профсоюзах» [Там же: 228]. Связано это было с высокой централизацией шведского профсоюзного движения, которое набрало такую силу, что элитам выгоднее было превентивно договариваться с рабочими об уступках, даже не доводя дело до забастовок. Такая «идиллия», правда, является лишь завершающим этапом борьбы. Если судить по книгам Тилли, к ней вряд ли можно перейти без длительного противостояния.

Россию Чарльз Тилли в своей книге о борьбе тоже рассматривает, определяя крах СССР, как следствие стремления части советских элит заручиться поддержкой народа в ситуации все более интенсивной борьбы широких масс, происходившей в перестроечные годы. С этой оценкой вполне можно согласиться. Хотя распад Советского Союза у нас обычно трактуют чуть ли не как борьбу всех против всех, на самом деле наша картина полностью вписывается в теорию Тилли.

Революционный экстаз

Шмуэль Эйзенштадт и связь общественного устройства с революцией

Израильский социолог Шмуэль Эйзенштадт является одним из классиков теории модернизации. Но в непосредственной связи с его исследованиями этого процесса находится серьезный анализ революций, осуществленный в книге «Революции и преобразования обществ. Сравнительное изучение цивилизаций» (М.: Аспект Пресс, 1999). Автор полагает, что причины революции нам в целом известны – классовый конфликт, недовольство в элитах, фрустрация, связанная с завышенными ожиданиями. Эйзенштадт не стремится добавить к этому набору важных факторов преобразований что-то новое. Он хочет выяснить, «в каких обстоятельствах и при каких условиях подобные причины приводят к тому, что было названо революциями и революционными преобразованиями?» [Эйзенштадт 1999: 40]. И для этого он проводит в своем исследовании не только изучение самих революций, но также тех особенностей обществ, которые могут к революциям приводить или не приводить. Книга Эйзенштадта, к сожалению, написана чрезвычайно тяжелым наукообразным языком, способным, скорее, отпугнуть, чем привлечь, читателя (возможно, и перевод подкачал), но, бесспорно, она входит в число классических работ на эту тему.

От цареубийства к революции

Восстания, недовольства, социальный протест существовали в обществе и до эпохи Нового времени. Элиты могли вступать между собой в схватку за власть, широкие массы населения – выражать недовольство эксплуатацией или налоговой политикой государства, религиозные секты – бороться за выживание в условиях репрессий со стороны приверженцев традиционных верований. Однако все эти движения до поры до времени не предполагали радикального изменения институтов, не предполагали смены тех «правил игры», в соответствии с которыми функционирует общество. Восставшие стремились сменить плохого правителя на хорошего, или даже просто поставить «настоящего царя» вместо «не настоящего». Победители становились довольны результатами своих действий, проигравшие таили злобу и готовились отомстить. Но в целом мир оставался примерно таким же, каким был до восстания. Преобразования Нового времени отличались от этих смут, бунтов, погромов тем, что вместо простого цареубийства была предложена революция, сопровождающаяся сменой социальной системы и введением новых институтов – тех, которые общество в тот момент времени считало правильными. «Иначе говоря, – пишет Эйзенштадт, – тенденция заменить одного (плохого) правителя другим (хорошим) и предать забвению восстания против плохих правителей уступила место понятию <…> о переустройстве легитимными представителями сообщества всего социополитического порядка, его основ и предпосылок» [Там же: 224–225].

Революции Нового времени порождали своеобразный экстаз в восставшем народе. Революционеры не просто стремились к захвату власти, к улучшению жизни общества или к отмщению власть имущим за прошлые грехи. В революции, по словам Эйзенштадта, сливались трансцендентное и мирское – реальное общество и своеобразное общество-двойник, формировавшееся в теоретических (причем в значительной степени утопических) представлениях мыслителей, прокладывавших на бумаге новые пути в будущее [Там же: 227]. Рушились традиционные установки, традиционные основы легитимности власти. На смену им приходила новая легитимность – не от Бога, а от народа, от системы народного представительства.

Думается, каждый, кто помнит великий роман Андрея Платонова «Чевенгур» и его персонажа – странствующего рыцаря русской революции Степана Копенкина, совершающего разнообразные подвиги и поклоняющегося «прекрасной деве Розе Люксембург», поймет, в чем состоит революционный экстаз. В поведении таких героев, как Копенкин, и впрямь проявляется особый дух социальных перемен.

Возможен ли нереволюционный путь?

Но революция, по Эйзенштадту, происходит не всюду и не всегда.

Несмотря на то что обществам свойственны социальные конфликты, инакомыслие, восстания, изменения и преобразования, составляющее образ подлинной революции уникальное сочетание элементов, как в традиционных, так и современных системах, – это лишь один из нескольких путей изменений. <…> Комбинация символических и структурных характеристик, которая отличает настоящие, классические революции, возникает лишь в исключительных обстоятельствах [Там же: 379].

Яркий пример избирательности в этом вопросе – это революция социалистическая.

Подобно великим религиям и большинству революционных движений, которые возвестили начало Нового времени в Европе, и в противоположность повстанческим движениям, инакомыслию или милленаризму других эпох социалистические движения соединяли протест, восстание, инакомыслие с активной политикой строительства институтов и формирования центров [Там же: 237].

С точки зрения Эйзенштадта, развитие социализма в Европе (и, соответственно, возникновение социалистических революций) было не проявлением каких-то общемировых тенденций, а «следствием определенной специфики европейской цивилизации Нового времени и развитием некоторых противоречий, свойственных этому региону» [Там же: 239]. С одной стороны, Великая Французская революция провозгласила отказ от системы насилия старого эксплуататорского мира и внедрила в массовое сознание идеи свободы, равенства и братства. Но с другой – промышленная революция в ту же эпоху привела к обострению классовых конфликтов, усилению неравенства, а также другим сложным экономическим и социальным пертурбациям. «Социализм стал реакцией на уникальные проблемы и противоречия» [Там же]. Но в дальнейшем, поскольку европейская цивилизация стала активно распространяться по всему миру (как вследствие колонизации этого мира европейцами, так и вследствие соблазнительности европейских экономических успехов для Азии, Африки и Латинской Америки), распространился по миру и социализм.

С этим, наверное, можно согласиться. Европа «экспортировала» за рубеж некоторые свои разрушительные идеи вместе с идеями созидательными. Но если представить себе, что промышленный переворот произошел сначала в Китае или Аргентине, разве не возникло бы там острого противоречия утопических идей всеобщего счастья, равенства и братства с реальными социально-экономическими проблемами, вызванными быстрой модернизацией? Мы не можем проверить, конечно, что было бы, если бы экономическая история человечества пошла по-другому, но трудно понять, в какой ситуации переход от традиции к современности мог бы пройти без революционных эксцессов или без авторитарных режимов, подмораживающих общество, созревшее для острого конфликта различных групп.

Если исключить Россию…

Эйзенштадт прямо настаивает на том, что революции совсем не обязательны, а порождены лишь спецификой отдельных стран, что это, по большому счету, мутация [Там же: 386]. «Если исключить Россию, Китай и, возможно, Турцию, Югославию и Вьетнам, то можно констатировать, что западноевропейские общества, подобные Германии и Италии, многие восточноевропейские общества, азиатские общества, подобные Японии, и большинство обществ