Как государство богатеет… Путеводитель по исторической социологии - Дмитрий Яковлевич Травин

жизнью и предпочитает заниматься собственными делами, режимы могут оставаться стабильными в течение столетий вопреки любым трудностям и кризисам [Там же: 31].

Ну, насчет столетий, это, конечно, не про современность. Это у Голдстоуна, скорее, характеристика мира, существовавшего до начала Нового времени, и связанных с ним революций. Но в том, что режимы в этих условиях могут существовать десятилетиями, Голдстоун, по-видимому, прав.

Нельзя, конечно, исключить перемен. Ведь «революции подобны землетрясениям. Геологи умеют выявлять зоны повышенного риска, и мы знаем, что именно там землетрясения, скорее всего, и произойдут. Однако <…> сказать заранее, что случится, скорее всего, невозможно» [Там же: 34–35]. Россия является «сейсмоопасной зоной» в политическом смысле, но в данный момент, если следовать методологии Голдстоуна, нет достаточных оснований рекомендовать людям выбегать из домов с вещами или прятаться в сельской местности, где катастрофические обрушения порождают меньшее количество жертв.

Можно ли не попасть под локомотив революции

Мартин Малиа и его европоцентричная трактовка истории

В книге «Локомотивы истории. Революции и становление современного мира» американского профессора Мартина Малиа (М.: РОССПЭН, 2015) дается подробный анализ ключевых политических катаклизмов Нового времени, начиная с гуситских войн и заканчивая русской революцией. Не все из этих катаклизмов у нас принято считать именно революциями. Но Малиа видит в них общие черты. А разделяет при этом на революции, завершившиеся и прерванные. Что общего в тех случаях, когда государство попадает под «локомотивы истории» и оказывается раздавленным? И что общего в тех случаях, когда в последний момент удается дернуть стоп-кран?

Базовая модель европейской революции

Если Теда Скочпол, о которой мы уже говорили, подошла к анализу революции как политолог, разбирая вопрос, по какой же причине вдруг рушатся старые режимы в определенный момент, то Мартин Малиа, скорее, интересуется проблемой в широком смысле: а почему вообще происходят революции? Теория Скочпол ближе к конкретной практике: разумный правитель порой может ее даже использовать в своей деятельности, стараясь свести к минимуму причины, порождающие неспособность властей сопротивляться действиям революционеров. Малиа же отвечает на вопрос пытливых научных умов о том, как происходят в недрах общества такие потрясения, что оно вдруг «слетает с катушек» и ударяется во все тяжкие, устремляясь от привычного мира к какому-то светлому будущему.

Автор «Локомотивов истории» полагает ошибочным мнение, будто «при наличии определенных условий революции могут происходить в любом месте и в любое время» [Малиа 2015: 8]. Революция в его понимании – это не просто бунт недовольных, а форма становления современного мира. Обычное восстание, каковых было много с истории человечества, революцией не является.

«Феномен революции, – пишет Малиа, – имеет европейское происхождение подобно тому, как европейским творением является современная цивилизация вообще, как бы несправедливо это ни казалось всему остальному человечеству» [Там же: 10]. Лишь в XX веке то явление, которое мы называем революцией, охватило большинство стран «третьего мира» [Там же: 16]. И произошло это, по мнению Малиа, именно потому, что этот мир вошел в сферу европейского влияния [Там же: 8], то есть стал развиваться в рамках той логики, которую раньше продемонстрировали европейские народы.

Базовая модель европейской революции, которую Малиа разбирает на примере гуситского движения в самом начале своей книги, выглядит примерно так. Часть элиты требует существенных реформ. Другая часть, равно как и монархия, колеблется. Именно этот своеобразный «раскол элит» втягивает в конфликт городскую верхушку – по сути, ту силу, «которую позже будут называть „гражданским обществом“» [Там же: 69]. Затем радикалы поднимают городской плебс на захват власти в столице. А когда власть рушится, на политическую сцену выходят и крестьяне. Таким образом, в революцию последовательно втягивается все общество. А всеобщая мобилизация поляризует это общество «на лагеря консервативных опасений и радикальных ожиданий, ведущих игру друг против друга» [Там же: 70]. Поначалу доминируют идейные радикалы, так как «лагерь надежды мотивирован сильнее лагеря страха. <…> Однако после победы устранение общего врага, усталость от войны и угасание милленаристского пыла» [Там же] усиливают умеренных и они в союзе с откровенными консерваторами ликвидируют экстремистов.

В большей или меньшей степени эта картина повторяется во всех европейских революциях, но если высшие слои активно идут на союз с низшими, эти революции развиваются «по максимуму», если же подобный альянс в какой-то момент разваливается, революционное движение притормаживает.

От традиции к современности

Все это, впрочем, лишь внешняя схема, очень важная с исторической и политической точки зрения. Но в книге излагается и общая логика европейского революционного движения. Суть ее примерно такова. Есть два типа общества: традиционное и современное. Они коренным образом отличаются друг от друга по формам существования людей, по мотивам их поведения, по способу объяснения причин нашего существования в этом мире. Переход от традиции к современности (который обычно называется модернизацией) не всегда порождает революции. Но в некоторых случаях дело без них не обходится. И надо понять почему.

В традиционном обществе люди считают, что мир создан божественным промыслом таким, каков он есть. Человек не задумывается о причинах бытия, не пытается мир изменить, не борется за свою свободу. Традиционный мир иерархичен: всегда в нем есть те, кто наверху, и есть те, кто внизу. Традиционный мир корпоративен: люди в нем выживают только группами, поддерживая друг друга и усмиряя новаторов-одиночек, которые не готовы жить, как все.

В подобном мире, разумеется, не могло идти речи о революции, равносильной, по сути, богохульству. В этой связи часто цитируются слова Святого Павла: «Всякая душа, да будет покорна высшим властям, ибо нет власти не от Бога; существующие же власти от Бога установлены» [Там же: 30].

Традиционный мир может строиться по принципу рабовладельческого полиса, феодального государства, восточной деспотии или империи, объединяющей многие этносы. В любом случае это – традиционное общество, а всякие марксистские заморочки с так называемыми способами производства или общественными формациями, восходящими от первобытности к коммунизму, лишь затемняют суть.

В современном демократическом обществе, которое иногда называют государством всеобщего благосостояния, люди ведут себя иначе, чем в традиционном. Они могут верить в Бога, но полагают при этом, что мир нужно менять в лучшую сторону, отказываясь от старых традиций. Они задумываются об истоках бытия и пытаются сделать что-то такое, что наделит наше существование смыслом. Они не живут по правилам, заданным отцами и дедами, но стремятся добиться большего, выделиться из общей массы. На смену корпоративности приходит индивидуализм. Разрушаются рамки, ограничивающие инициативу, а законы государства защищают яркого индивида от возможной агрессии безликой толпы.

Понятно, что момент перехода от традиции к современности очень сложен и болезнен для многих. Какое-то время в обществе сосуществуют два мира, живущих по разным законам. И они не могут не конфликтовать. Человек из другого мира кажется толпе либо развращенным нарушителем устоявшихся норм («либерастом»), либо, напротив, тупым быдлом («ватником»), стоящим на пути прогресса. Если конфликт удается как-то урегулировать, то модернизация осуществляется мирно. Если же нет, то происходит революция. И путь к современному миру проходит через жесткую ломку старых институтов (правил игры), через кровь и жестокие расправы с теми, кому суждено было на данном этапе развития проиграть. «Если смотреть с такой точки зрения, – пишет Малиа, – подобный переход – обычно ускоряемый посредством насилия и освящаемый кровью мучеников – по самой своей природе возможен лишь однажды в истории каждого конкретного „старорежимного“ государства» [Там же: 309]. Проще говоря, нет ни буржуазных, ни социалистических революций, ни тем более революций рабов (был в «сталинской науке» такой антинаучный термин). Существует лишь одна жесткая ломка на пути от традиции к современности. Другое дело, что эта «ломка традиции» может проходить в несколько этапов на протяжении многих десятилетий, поскольку довольно трудно урегулировать весь комплекс социальных противоречий за раз.

Радикалы и умеренные

Тем не менее иногда это все же возможно. В разных странах при разных обстоятельствах революции растягивались на разные сроки. Какие же обстоятельства должны сойтись воедино, чтобы режим рухнул? Малиа отмечает, что революция происходит тогда, когда «все или почти все значимые социальные группы нации выступают против монархии либо одновременно, либо в очень быстрой последовательности друг за другом» [Там же: 328]. Иными словами, если представители старого режима так «мастерски» управляют страной, что постепенно настраивают против себя абсолютно всех, то происходит революция. И не спасают ни пропаганда, ни харизма, ни «вся королевская конница, вся королевская рать». Если же против режима сплачивается лишь часть значимых групп интересов,