Как государство богатеет… Путеводитель по исторической социологии - Дмитрий Яковлевич Травин

работу ученицы Баррингтона Мура Теды Скочпол «Государства и социальные революции. Сравнительный анализ Франции, России и Китая» (М.: Издательство Института Гайдара, 2017).

Слабое государство

В США книга появилась еще в конце 1970-х годов и с тех пор постоянно цитируется политологами, обстоятельно занимающимися революционной проблематикой. Возможно, это произошло потому, что Скочпол смогла перевернуть сложившиеся представления о механизмах социальных взрывов. Те представления, которые в нашем массовом сознании доминируют, как мне кажется, и по сей день.

Мы полагаем порой, что революции возникают, если народу живется плохо. И по мере того как ухудшается положение широких масс населения, вероятность открытого возмущения нарастает. С этим предположением связаны, в частности, соображения насчет опасности резкого снижения цен на нефть в современных условиях. Из этого же предположения исходила наша старая марксистская схема октябрьской революции, покоившаяся на теории абсолютного и относительного обнищания пролетариата из «Капитала».

На самом деле Россия перед революцией активно развивалась, экономика росла, создавались рабочие места, причем труд квалифицированных «пролетариев» не так уж плохо оплачивался. И все же старый режим рухнул. При этом истории известно множество восстаний, происходивших в давние времена, когда народу жилось и впрямь трудно. Однако восстания эти не приводили к падению режимов. Власть находила способы их подавить. А во многих случаях даже восстаний никаких не возникало в трудных житейских условиях. Скорее всего, потому, что страдальцы боялись царского гнева и разнообразных кар, которые принесет подавление.

Скочпол в своем анализе исходит из проблемы государства. Если оно по какой-то причине разваливается, то революция может быть успешной вне зависимости от того, действительно ли народные массы страшно бедствуют. Просто даже слабое давление на власть в такой ситуации встречает еще более слабое сопротивление. Это объясняет, в частности, способность царского правительства подавить первую русскую революцию и неспособность справиться со второй.

«Политические кризисы, дающие начало социальным революциям, – пишет Скочпол, – вообще не были эпифеноменальными отражениями социальной напряженности или классовых противоречий. Они, скорее, были прямым выражением противоречий в государственных структурах старых порядков. Конфликтующие политические группы, фигурировавшие в социально-революционных битвах, были не просто представителями социальных интересов и сил. Они, скорее, формировали группы интересов в рамках государственных структур и вели борьбу за придание тех или иных форм этим структурам» [Скочпол 2017: 71]. Скажем, во Франции конца XVIII века для того, чтобы запустить революционный процесс, погубивший Старый режим, не требовалось никаких классовых противоречий: «было вполне достаточно многоаспектных политических разногласий среди правящего класса» [Там же: 134].

Впрочем, борьба политических групп, отстаивающих свои интересы, существует всегда, почему же власть именно в определенные моменты резко слабеет? Что здесь влияет, если не социальная напряженность и классовые противоречия? Скочпол в этой связи обращает особое внимание на международные процессы. Даже сильное государство может надорваться, если втягивается в трудное и дорогостоящее соперничество с соседями. Франция при старом режиме вошла в страшный финансовый кризис, «провоевавшись» в длительном конфликте с Англией. А царская Россия не выдержала Первой мировой войны. «Революционные политические кризисы возникли во всех трех старых порядках потому, что аграрные структуры пришли в столкновение с самодержавными и протобюрократическими государственными организациями таким образом, что блокировали или сковывали инициативы монархий, направленные на то, чтобы справиться с усиливающимся международным соперничеством в мире» [Там же: 192].

Распад государства может идти по разным сценариям. Скажем, Людовик XVI, пытаясь поднять налоги ради спасения бюджета, пробудил вдруг такую активность недовольных масс (сверху донизу), что больше не смог уже взять инициативу в свои руки. Крестьяне во французской глубинке бунтовали, а элиты, собравшиеся на заседания Генеральных штатов, требовали разнообразных свобод. Что же касается Николая II, то за него никто не хотел вступаться, когда питерские рабочие устроили в феврале 1917 года бузу, которую в иных условиях представители власти легко подавили бы. Как отмечает Скочпол, «реальное важное различие между 1917 и 1905 годами заключалось в том, что происходило с армией. Тогда как в 1906 году по сути нетронутая имперская армия могла быть использована для сокрушения сельских бунтов, летом и осенью 1917 года раздутая армия, мобилизованная для общеевропейской войны, разложилась» [Там же: 254–255].

В общем, получается, что государство, скорее всего, переживет революцию, если не будет втягиваться в международные конфликты, способные высосать из него соки и породить разнообразные группы людей, не желающих его поддерживать. Однако легко ли от этих конфликтов удержаться, если «маленькая победоносная война» часто используется режимами для повышения своей популярности?

Борьба за власть, а не за идеи

Другое распространенное в нашем обществе представление о революции исходит из того, что массы идут на бой со старым режимом за великие идеи. Однако Скочпол подмечает, что профессиональные политики в ходе этих боев действуют исходя из логики борьбы за власть, а не борьбы за идеи. От старых теоретических представлений они могут легко отойти, если это нужно для построения широкой коалиции людей, недовольных властью. И в случае победы революции политики продолжают действовать весьма прагматично. Они укрепляют власть, а не реализуют свои старые лозунги. Поскольку после победы им часто бывает трудно реализовать мечты угнетенных масс из-за вызванного революцией экономического развала, приходится ради сохранения власти прибегать к непопулярным мерам.

Если эта теория верна, то в стремлении понять, возможна ли революция в той или иной стране в то или иное время, следует смотреть не столько на настроения широких масс населения, сколько на состояние власти. Разодрана ли она внутренними конфликтами? Популярен ли вождь? Готовы ли силовики стрелять в народ или даже маленькая толпа столичных жителей, собравшихся на центральной площади, может вынудить правителей пойти на уступки?

У политологов такой подход весьма популярен, поскольку он рекомендует нам в первую очередь изучать противоречия между различными группами интересов. Как во власти, так и среди революционеров. А господствующие идеологии, настроения широких масс и экономическое положение страны отходят на второй план вместе с исследованиями психологов, социологов, культурологов и экономистов.

Потерялся город

Тем не менее Скочпол в своей книге не может пройти мимо массовых движений времен революции. И здесь у нее появляется трудно объяснимая странность. Она почему-то во всех случаях объявляет по-настоящему значимыми лишь крестьянские движения. Город Скочпол вообще не исследует, и настроения промышленных рабочих оказываются чем-то маловажным, затерявшись в треугольнике «восставшие крестьяне – профессиональные революционеры – распадающееся государство».

Применительно к Китаю – это, наверное, правильный подход. Применительно к Франции конца XVIII века вряд ли. Роль Парижа в Великой французской революции следует признать достаточно важной, даже если не преувеличивать значение взятия Бастилии. И совершенно невозможно игнорировать ситуацию в Петрограде февраля 1917 года, обращая внимание лишь на войну крестьян с помещиками за землю. Крестьянская война в России на многое повлияла и заставила, в частности, большевиков (точно по теории Скочпол) отойти ради борьбы за власть от строгой марксистской схемы, отдав землю земледельцам по эсеровскому сценарию. Но вряд ли можно объяснить события Февраля, проигнорировав город. А без февральского кризиса в Петрограде не было бы у нас и всего остального.

Похоже Скочпол, интересовавшаяся в основном Китаем, а не Россией, подправила историю ради верности своей «крестьянской схеме». Более того, раздел книги о маоистском Китае – просто ужасающий. Это труд не серьезного ученого, а наивной студентки с левацкими увлечениями, возникшими на бунтарской волне 1968 года. Например, Скочпол, полностью игнорируя факты, умудрилась оценить маоистское сельское хозяйство как экономически эффективное и способствующее существенному росту уровня доходов и благосостояния [Там же: 480–481].

Возможно, разгадку такой противоречивости книги «Государства и социальные революции» дал Мартин Малиа:

Свои домыслы Скочпол объясняет «приверженностью демократическому социализму», которая во время волнений 1960-х годов и вьетнамской войны пробудила у нее глубокий интерес к Восточной Азии. В результате она спроецировала гегемонию революционного крестьянства, так восхитившую ее в Китае, на «буржуазную революцию» во Франции, а затем на «пролетарскую революцию» в России. Однако к Франции такая проекция совершенно неприменима, поскольку здесь именно знать и буржуазия, а вовсе не крестьяне низвергли монархию и сословную систему [Малиа 2015: 365].

Впрочем, явные провалы не отрицают общего значения книги Теды Скочпол. Важность ее вывода о роли слабого государства в революции трудно переоценить. Но для того, чтобы объяснить позицию широких масс, разрушающих старый режим в ходе революционных боев, следует все же всерьез думать о том, почему горожане в кризисной ситуации настроены против режима в целом, тогда как крестьяне бунтуют лишь ради дополнительного клочка земли или ограничения помещичьего самовластия.