Как государство богатеет… Путеводитель по исторической социологии - Дмитрий Яковлевич Травин

Южной и Юго-Восточной Азии, Ближнего Востока и Латинской Америки совершали переход от традиционного к современному государству нереволюционным путем» [Там же: 248].

Формально, дело вроде бы и впрямь обстоит подобным образом, если под революциями понимать такие жуткие потрясения, сопровождающиеся гражданскими войнами, как российские или китайские трагические события ХХ века. Но вообще-то революции прокатились почти по всей Западной Европе в 1848 году. А 1989 год был годом хоть бархатных, но все же революций в Европе Центральной и Восточной. Потом были еще революции «арабской весны», которые Эйзенштадт, скончавшийся годом ранее уже не мог проанализировать. А разве не было в самом начале Нового времени мощнейших революций в Нидерландах и Англии? Почему Франция с ее четырьмя революциями исчезла из перечня Эйзенштадта? Уж эти-то революции никак нельзя назвать незначительными и не влиявшими на путь к современности.

Но, по большому счету, проблема здесь не только в «недоучете революций». Возьмем три перечисленных Эйзенштадтом «нереволюционных» страны – Германию, Италию и Японию. Не кажется ли нам, что возникшие там тоталитарные режимы, непосредственно ответственные за Вторую мировую войну, являются просто обратной стороной революции – такой же жестокой и деструктивной? Не кажется ли нам, что существует одна большая проблема перехода от традиции к модерну, а от специфических национальных обстоятельств зависит лишь то, пройдет ли конкретная страна через жаркие революционные бури или через ледяной душ диктатур? К этому надо добавить, бесспорно, тот факт, что тоталитарные режимы были не только в трех отмеченных выше странах, но надолго установились под советским давлением в Восточной Европе, которой, по мнению Эйзенштадта, был свойственен нереволюционный путь. А еще надо принять во внимание то, как бурлит сегодня якобы нереволюционный Ближний Восток, раздираемый гражданскими и религиозными конфликтами, находящими выражение, в революционном терроризме, направленном на свержение старых режимов. Стоит вспомнить еще и про десятилетиями существовавшие автократии иберийского мира: например про режим Франсиско Франко в Испании, утопивший в крови кровавую революцию 1930-х годов, и про режим Аугусто Пиночета в Чили, предотвративший в 1973 году революцию ценой военного переворота и длительного «замораживания» свобод.

И самое главное: большая часть неевропейского мира еще ведь не прошла целиком свой путь от традиции к современности. Какие социальные катаклизмы случатся на этом пути в будущем, мы не знаем. Не исключено, что еще не раз человечеству в разных частях света придется столкнуться с революциями, напоминающими европейские революции Нового времени. Мы сегодня буквально по пальцам можем перечислить страны, сумевшие обойтись в своей истории и без кровопролитных революций, и без суровых автократий, их подавляющих. Дания, Швеция, Норвегия… Кажется, хватит одной руки, чтобы их сосчитать?

Впрочем, теория Эйзенштадта имеет все же большое значение, поскольку обращает наше внимание на большое разнообразие мира и на то, что нет одинаковых путей модернизации, нет одинаковых механизмов модернизационного сбоя. Где-то революции всё сокрушают на своем пути, где-то они лишь временами прерывают модернизацию, а где-то модернизацию прерывает не революция, а борьба с ней.

Кто же на самом деле сотворил революцию?

Крестьянство в теории Теодора Шанина

Знаменитого патриарха исторической социологии Теодора Шанина в широком кругу интеллектуалов знали в основном как организатора науки, а не как ученого. Как создателя «Шанинки» («Московской высшей школы социальных и экономических наук»), а не как автора фундаментальных научных работ. Но на самом деле его книги «Неудобный класс: политическая социология крестьянства в развивающемся обществе: Россия, 1910–1925 (М.: Дело, 2020) и «Революция как момент истины. Россия 1905–1907 гг. → 1917–1922 гг.» (М.: Весь мир, 1997) являются классическими исследованиями как российского крестьянства в целом, так и его роли в революции. Эти тесно связанные друг с другом работы впервые появились на английском в начале семидесятых и середине восьмидесятых годов соответственно. С тех пор трудно представить себе без них анализ революции, хотя формально Шанин описывал не общие закономерности, а лишь историю нашей страны.

«Наш» на одну пятую?

Не припомню, чтобы у нас когда-нибудь возникала мода на Шанина, как возникала мода, скажем, на Иммануила Валлерстайна, Дугласа Норта или Дарона Аджемоглу. Тем не менее он был, бесспорно, выдающимся исследователем. Хотелось бы, конечно, сказать, российским, но на самом деле он был «нашим» лишь на одну треть, поскольку в неменьшей мере своей научной карьерой Шанин был обязан Израилю и Великобритании. А если принять во внимание то, что родился он в 1930 году в литовском Вильнюсе, который тогда являлся польским городом Вильно (и польский язык, кстати, являлся для Теодора родным), то, возможно, на долю России остается лишь одна пятая доля великого социолога Шанина?

Но нет, пожалуй, это все же не так. Доля России в нем намного больше, поскольку в своих работах Шанин в отличие от Валлерстайна, Норта, Аджемоглу и десятков других выдающихся исторических социологов серьезно исследовал именно нашу страну. Для него она была не далекой европейской периферией, которой можно заняться лишь после того, как разобрался в событиях из английской, французской, испанской, немецкой и итальянской истории, а важнейшей развивающейся страной, демонстрирующей, что развивающийся мир может оказаться не совсем таким, как мир развитой. Если Карл Маркс в первом томе «Капитала» писал, что «страна, промышленно более развитая, показывает менее развитой стране лишь картину ее собственного будущего», то Теодор Шанин, характеризуя Россию времен революции 1905–1907 годов, отметил, что она «стала местом, где была впервые в полной мере поставлена под сомнение универсальность западноевропейского опыта для остального человечества» [Шанин 1997: 10].

Мир не станет ни Россией, ни Техасом

На первый взгляд книги Шанина выглядят как обычные работы по истории конкретного класса и конкретной революции. Ну, может быть, как труды, посвященные изучению определенной эпохи – эпохи больших перемен в России. Однако в тексте одной из них автор рассуждает о проблемах исторической социологии и эффективно решает некоторые из стоящих перед ним задач.

Шанин оспаривает представление, будто существует «независимое от человеческого выбора и однолинейное развитие всех обществ вдоль магистральной линии» [Там же: 17]. Сегодня мы сравнительно легко воспринимаем представление о сложности и нелинейности мира, но в середине 1980-х годов значение классического марксизма было еще весьма велико. И в СССР особенно. Поэтому упрощенные представления об однолинейности доминировали в интеллектуальной среде (по крайней мере, в нашей стране). И даже те ученые, которые отрицали марксистский вывод о неизбежной победе коммунизма, находящегося в конце этой магистральной линии, часто саму однолинейность не отрицали. Как в силу приверженности привычной догме, так и из-за плохого знания истории различных стран мира.

По мнению Шанина, мир не превратится в универсальную советскую Россию, но он не превратится и в универсальный Техас [Там же: 17]. Автор книги о русской революции, которую многие в 1980-х годах еще считали образцом для будущих революций по всему миру, настаивает на большем принятии разнообразия, сложности и противоречивости человеческого мира. С его точки зрения, исследуемая им революция не копировала ни Великую французскую революцию, ни революции 1848 года. Ключевые события 1905–1907 годов и тем более 1917–1922 годов во многом определялись специфическими чертами российской истории, а также конкретными действиями исторических акторов. Большое внимание Шанин уделяет формированию взглядов Петра Столыпина, Льва Троцкого, Владимира Ленина, демонстрируя, как эти яркие люди отходили при формировании своей практической политики от стандартных воззрений, определяемых социальной средой или доминирующей научной теорией [Там же: 366–469].

Заканчивает свою книгу Шанин словами «Пока существует выбор, есть надежда» [Там же: 484]. Эта фраза, наверное, идеально отражает методологию исследователя. Ленин выбрал не тот путь, что предписывал ему классический марксизм, и победил. У нас же, в свою очередь, есть шанс победить ленинизм и весь порожденный им последующий ужас, поскольку не железные законы истории сотворили власть КПСС и КГБ, а в основном умелое использование тех возможностей, которые имелись у большевиков в конкретной исторической ситуации. И четкий анализ этой ситуации, на мой взгляд, является главной научной заслугой Шанина.

Согласно классическому марксизму, сознательный пролетариат совершает свою пролетарскую революцию, понимая, что ему нечего терять, кроме своих цепей. Шанин же показал, что в России опорой большевиков в 1917 году стали, скорее, молодые рабочие, недавно приехавшие из деревни. Многие из них во время революции 1905–1907 годов еще жили, по всей видимости, на селе и готовы были крушить все вокруг, демонстрируя, скорее, не знание железных законов истории, а склонность к русскому бунту, бессмысленному и беспощадному. Женщины и особенно влиятельные в сельской общине старики сдерживали порой этот безумный напор молодежи. Но когда бунтовщики оказались в городе, сдерживающая их сила исчезла. Нормы жизни стали совершенно иными. На смену традиционным ценностям пришли ценности, проповедуемые