Сокровище - Трейси Вульф

Если ты хочешь…

– Эта мерзость не мое наследие, – огрызается он.

В его словах звучит такое ожесточение, что я удивленно отшатываюсь.

Он это замечает – ну конечно – и тоже делает глубокий вдох и медленный выдох. И когда начинает снова, его голос звучит безукоризненно любезно, хотя в его глазах все еще горит чуть заметный огонь.

– Мое наследие – это то, что мы с тобой строим вместе, Грейс. Моим наследием будет Двор Горгулий. Моим наследием – нашим наследием – станет наша жизнь, станут наши дети. И если мне хочется сказать Двору Вампиров идти в жопу, то я так и сделаю. Что же касается остального… – Он качает головой и тихо вздыхает. – Что касается всей той хрени, которая происходит сейчас в моей голове, пока я пытаюсь все это распутать… Я не готов так раскрыться перед тобой. Пока не готов и, возможно, не буду готов никогда. Тебя это устроит?

Мне хочется сказать ему, что да, меня это устроит, – но если честно, то я просто не знаю. Нет, мне не нужно, чтобы он рассказал мне все мысли, роящиеся в его голове, но как насчет того, чтобы рассказать хотя бы самое главное? О перестройке Двора Вампиров, о том, как он кувалдой разгромил кабинет своего отца, о том плане, с помощью которого, как он думает, мы сможем как-то скорректировать наши обязанности по отношению к Кругу? Да, мне бы хотелось услышать обо всем этом.

Но тут я начинаю думать обо всем, что Хадсон пережил, чтобы прийти к этому моменту. Он перенес столько боли, столько психологических травм – и, возможно, он никогда не захочет раскрыть это передо мной. Мне придется смириться с тем, что он хочет об этом умолчать. При этом Дворе он прошел через ад – да, в этом был виноват его отец, но к этому приложили руку и все те, кто знал об этом и не попытался прийти ему на помощь.

Вполне естественно предположить, что, когда он думает обо всем этом – о Дворе Вампиров, о своем отречении, о том, что, лишившись предводителя, этот Двор попытается заполучить его обратно, – это бередит его раны. Он долго пытался запрятать свою психологическую травму поглубже, не обращать на нее внимания, строя себя и свою новую жизнь такими, какими он хочет их видеть, но такая травма не может долго оставаться под спудом, и я представить не могу, какую она причиняет ему боль теперь, когда он больше не в силах игнорировать и контролировать ее, как того хотел.

И вместо того чтобы помочь ему справиться с ней, вместо того чтобы просто принять к сведению то, чем он готов со мной делиться, я продолжаю давить на него. Продолжаю давить, желая понять то, что он пока вряд ли понимает сам.

А значит, неправ в этой ситуации не он, а я.

Никто не вправе указывать другому, как и когда он должен справиться со своей травмой и должен ли он пытаться сделать это. Даже если этот кто-то – твоя пара.

– Хватит. – Я подхожу к нему и обвиваю руками его талию. Все его тело напряжено, как будто он готовится к атаке, и мне становится тошно оттого, что ему приходится чувствовать себя так. Тошно оттого, что теперь он ждет атаки и от меня.

– Я не тороплюсь, – говорю я, круговыми движениями потирая его спину.

Он застывает.

– Что ты имеешь в виду?

– Я готова ждать столько, сколько понадобится для того, чтобы ты раскрыл мне эту часть жизни. Я просто хочу, чтобы ты знал – что бы ты ни сделал, что бы ни сказал, что бы ни решил по поводу Двора Вампиров, я поддержу тебя, Хадсон. И этого ничто не изменит.

Он кивает, но не расслабляется, и секунду мне кажется, что этого недостаточно и я к тому же высказала это слишком поздно. Что я слишком сильно на него давила и слишком долго сомневалась. Но тут по его телу пробегает дрожь, его руки крепко обнимают меня, и мне становится ясно, что все у нас с ним будет хорошо.

Остальной мир, может быть, и сгорит, но мы с ним огнеупорны. И в эту минуту мне кажется, что только это имеет значение.

Я хочу сказать ему это, но в дверях стоит Тиола и спрашивает:

– Я могу войти?

– Само собой! – отвечает Хадсон, и ему так не терпится закончить этот разговор, что он прямо-таки шарахается от меня.

– Мама приготовила завтрак, Грейс, – говорит она. – Тебе надо поторопиться, не то он остынет.

– Что ж, тогда мне действительно лучше поспешить.

Когда мы выходим из ванной, он смотрит на меня, и я отвечаю ему многозначительным взглядом, давая понять, что готова подождать, когда он захочет поговорить со мной, но это не значит, что, дойдя до середины этого разговора, мы просто сбежим от него – каким бы неудобным он ни был.

Мне совсем не хочется завтракать, но было бы невежливо об этом сказать, ведь ясно, что Мароли очень старалась. К тому же кто знает, когда нам еще представится возможность поесть?

– Пойдем, Тиола, – говорю я, протянув к ней руку. – Давай посмотрим, не приготовила ли твоя мама рулеты с парфиром.

– Да, да, она их приготовила! – Тиола хлопает в ладоши. – И думаю, они уже достаточно остыли, чтобы можно было их есть.

– Тогда пойдем полакомимся ими. У меня уже слюнки текут.

– Это потому, что моя мама готовит самые лучшие рулеты с парфиром на свете.

Я собираюсь сказать, что так и есть, что они и впрямь лучшие – ведь, живя в Адари, я перепробовала множество этих сладких рулетов и мне есть с чем сравнивать, – но тут до меня доходит, что для них я явилась сюда впервые и вообще не должна знать, что собой представляют рулеты с парфиром.

От этой мысли мне становится немного неуютно, но я стараюсь не обращать на это внимания и, идя вместе с Тиолой на кухню, говорю:

– Мне не терпится их отведать.

Когда мы входим в столовую, все уже сидят за столом, завтракая и болтая с Арнстом и Мароли. Усевшись, я оглядываю лица наших друзей, пытаясь понять, как они себя чувствуют.

Похоже, все они чувствуют себя нормально. Флинт и Джексон сидят на противоположных концах стола, что, к сожалению, в последнее время стало для них обычным делом, но в других отношениях их поведение кажется совершенно нормальным, так что я не знаю, что мне об этом думать. Иден и