Пеший камикадзе, или Уцелевший - Захарий Калашников

есть — администрация рынка — с ними я не в праве, поступать по своему усмотрению, в отличии от ваших военнослужащих…

— Мне отрадно, товарищ полковник, что мы друг друга поняли. В будущем буду рад личному знакомству. Честь имею! — сказал Ходарёнок напоследок.

— Всего доброго, — попрощался Пиотровский. — Честь имею! — взволнованный состоявшийся разговором, он вернул телефонную трубку.

— Всё в порядке? — уточнил Ананьев.

— У меня? — да! А у вас? — сказал Пиотровский и удалился.

Пока командиры групп занимались арестованными, Пиотровский ходил взад — вперёд по срезу тени на асфальте, подставив лицо полуденному нежаркому солнцу, умиляясь своему удачно скорому возвращению из запаса на действительную военную службу, где он успел затосковать по прямолинейной армии и едва вчистую не спился. До всей этой истории он служил в Вооружённых Силах России на разных должностях: молодым старлеем — разведчиком принимал участие в выводе Советских войск из Афганистана; майором и подполковником ГРУ участвовал в двух Чеченских войнах; дважды увольнялся из рядов осточертевших Сил на гражданку и снова восстанавливался. Заслужил долгожданную военную пенсию и на дембель вернулся в Украину… Родом он был из Донецка — здесь был его дом, похоронены родители и — от того, что он снова оказался на службе, наводит ещё крепкой рукой в ДНР — у себя дома — армейский порядок, было вдвойне тепло и приятно.

Несмотря на совсем уж нелестную характеристику, данную Кильватером на Ходарёнка, последний Пиотровского приятно удивил своей учтивость.

Прежде, Пиотровский не был знаком с Ходарёнком, ничего не слышал о нём да и не мог слышать об офицер Управления «А» украинской Службы безопасности, — подобная информация во все времена была строго засекречена, — Пётр Петрович обрисовал для себя Ходарёнка, — произнёсшего «честь имею», — как человека высокого достоинства и уважительности к оппоненту, в следствии чего обрадовался знакомству, посчитав того ровней и боевым офицером, как и он сам.

«Честь имею» мог декламировать офицер исключительного военного воспитания — офицер — «афганец» или офицер — «чеченец», прошедший не одно горнило страшных локальных войн; не штабной холуй подразумевающий лишь собственное достоинство и подчёркивающий свою значимости представлениями о чести, не тот, кто читал «морской» роман Вали Пикуля, а человек, который понимал истинную суть слов — Пиотровский верил только в это. Тяжёлые годы службы Петра Петровича очистили сердце солдата от шелухи, вытравили на теле узорчатые шрамы пулевых ранений, закалили особую веру в слова, что пишут алой кровью в одном единственном смысле — честь офицера — всё, что есть под кителем до самой смерти, она такая — не принадлежит никому.

Во взвод Сулима Джамалдаева, за день до этого, пришло пополнение. Самого Сулима не оказалось — он срочно выехал по личным обстоятельствам на родину; его обязанности теперь исполнял Аллагов. После распределения новобранцев из карантина кровать Егора у окна оказалась занята: свято место пусто не бывает, — как гласила русская поговорка, — вот и заняли пришлые, люди новые. Егора умышленно предупредили, чтобы он открыто и натурально не возмущался, якобы новенький, занявший его койку, сделал это по указке Джамалдаева, к тому же человеком был вспыльчивым и невыдержанным, но Егора это глубоко не беспокоило, как и то, что Шудди Зухайраев недолюбливал русских, ему нужны были личные вещи и протезы, что оставались в сумке под кроватью.

Причиной, по которой Зухайраев не любил русских, была банальна. Нет, не из-за устроенных ему житейских проблем в родной Чечне во время истекших двух войн, а в чужой Москве, где он совершил вооружённый разбой, похитил человека и едва не попался. От чего сначала бежал домой в Чечню, а из Чечни уже сюда, на Донбасс, и всё потому, — что совсем не укладывалось в голове, а ещё реже случалось, — что самое безопасное от российского правосудия место на земле, родовое село, где пересидеть безопасно, тепло, сытно и спокойно, вдруг перестало таковым быть.

— Привет, — сказал Бис, лежавшему на кровати чеченцу с неприятными злыми глазами. — Это было моё спальное место… но, меня интересуют вещи, которые здесь были, где они?

Чеченец, с заломленными за голову руками, просверлил Биса взглядом и ничего не ответил, словно не услышал. Егор заглянул под пустую койку, сунулся в прикроватную тумбочку и тут же получил звонку оплеуху.

— Ты, чо, чепуха, морду свою суёшь?! — обозлился чеченец.

Егор распрямился, растёр в момент покрасневшее ухо, поглядел кривым лицом в злые и довольные от подлой выходки глаза, сунул руку в карман и приставил Шудди пистолет в то место, где сходились его темно — рыжие брови. Возразить Зухайраеву было нечего, аргументов не нашлось, он постарался извернуться, но Егор, сграбастав его, навалился всем телом, предупредив:

— Не дёргайся, сделаю дырку в башке! Где вещи?

— Э — э, стой! — завизжал Шудди. — Выкинул я их! В проход бросил! Куда делись — не знаю!

Егор надавил дульным срезом в глазницу. Он так устал за эти дни от происходящего и, казалось, легко мог выстрелить в глаз грубого, пусть и беззащитного безоружного человека.

— Егор, брат, ты чего?! — подскочил на шум Аллагов. — Не делай этого! — Муса вцепился Егору в руку и оттащил того в сторону, к окну. — Ты чего, брат, он свой! — и тут же, через плечо, крикнул. — Шудди, успокойся, стой там!

К этому времени к окну подлетели ещё двое коршунов.

— Где мои вещи? — взбешённо сказал Бис. — Мой рюкзак?

— Я прибрал твои вещи, брат! Твои вещи в порядке! Идём, покажу! Ты чего завёлся? Ничего не пропало, всё на месте, идём! Сам увидишь!

Его спрятал ствол обратно в карман куртки.

Всё ещё одуревший от выходки русского, Шудди снова залёг на койку, но тут же вскочил и, подчёркнуто оттопырив руки, направился следом за Мусой и двумя сородичами, уводившими Егора прочь, бряцая по полу развязанными шнурками ботинок. Плетясь позади, он цепко вглядывался в спину Биса, невольно вспомнив о том, что натворил в подмосковной Балашихе в начале этого лета. Зухайраев был уверен, что тогда поступил справедливо, но похожее с собой обращение, ему не понравилось. Тем не менее, горячий пыл его поубавился, в этой ситуации он явно перегнул палку — сам так решил, пока плёлся в хвосте, что был не очень — то и прав — его тоже предупреждали, что место до поры было занято, чужим было место — русского.

Рюкзак оказался в кладовой. Лежал в углу с торчащим из него беговым протезом, которому Егор обрадовался так, как радуются вернувшись домой из долгого, пусть и приятного, путешествия — возвращаться к своим незначительные вещам, к своему скудному скарбу, и быть