Избранные эссе. Пушкин, Достоевский, Цветаева - Зинаида Александровна Миркина

и прошло, значит и не было». То, что действительно было, не проходит.

Так что же такое ее чувство к Сереже? Было оно или не было? И что такое ее чувство к Родзевичу?

О силе любви к Родзевичу говорят поэмы. Но и Сережу Марина глубоко любила. Ариадна Сергеевна Эфрон писала Борису Пастернаку, что Марина его – так же, как и папу, – никогда не переставала любить. Только в них двоих, может быть, она и не разочаровывалась никогда (третьим, надо думать, был Рильке…).

Если бы каждое чувство занимало свое, только свое, ему предназначенное место, если бы они не перебивали друг друга, не сбивались в кучу и не мешали одно другому! Если бы в этой огромной душе был строй и космос, а не великий хаос, – из которого рождались миры, – но все-таки великий и мучительный хаос!.. И об этом пишет она сама тому же Родзевичу: «Я в вас чувствую силу. Этого со мной никогда не было. Силу любить не всю меня – хаос! – а лучшую меня, главную меня. Я никогда не давала человеку права выбора: или все – или ничего, но в этом все – как в первозданном хаосе – столько, что немудрено, что человек пропадал в нем, теряя себя, а в итоге, меня…»[44]

Действительно – хаос. Прежде всего, это были бы неверно сшитые душа и тело. Ощутив в высочайшие мгновения души реальность Вечности, опаленная ее огнем, Марина Цветаева как бы потеряла ясность земного зрения. На земле она ежеминутно спотыкалась и расшибалась и, вероятно, расшибала других. На земле она не умела и все время рвалась вон с земли. Она иногда пыталась установить на Земле законы Вечности, а иногда навязывала Вечности земные законы: «Любя шум дерева, беспомощные или свободные мановения его, я не могу не любить его ствола и листвы: ибо листвой шумит, стволом растет! Все эти деления на тела и души – жестокая анатомия на живом, вы-борничество, эстетство, бездушие…»[45].

И вот – выводы из этого… «Люблю Генриха Гейне» – значит, что если бы он сейчас встал и вошел в комнату, она, встретив его всей душой, тут же должна была стать его невестой, женой, любовницей… Душа и тело – одно. «Обособить – оскорбить обоих», – говорит она о душе и прахе поэта в поэме, посвященной Рильке. Обособить, поставить на свое место, в земные рамки – нельзя, – не хочет, не может. Поэтому – прочь все земное. Тело – тюрьма, гиря…

Все это логически обосновывалось, становилось убедительным и доказательным и тут же теряло свою непостижимость, многомерность. Великий мастер метафоры, Цветаева порой пыталась реализовать метафору в жизни и тем убивала ее.

Ведь есть вещи, которые предстоят земному зрению и слуху только в образе. Не иначе. Целостность духа можно увидеть только в образе. Образ зыбок, непрочен, но через него мы видим Цельность, – как в рильковском сонете:

Видишь звезды? Небосвод открытый.Разве там не всадник в вышине?Гордый конь и с ним в созвездье слитыйТот, второй, сидящий на коне.Двуединство – в этом суть природы,Жесткой, сжатой – все сопряжено:Гнет и воля, шпоры и свобода,Снова дали. Двое суть одно.Суть одно? А может, всадник звездныйС лошадью простится? Мир велик…Луг и стол накрытый ждут их розно.Значит даже в небе скрыт обман?Но мы видим цельность… Пусть на миг.Этого довольно. Образ дан.(«Сонеты к Орфею, ч. 1, № 11. Перевод З. Миркиной)

Конь и всадник как образ цельного – святая правда, как буквальность – обман. Они соединены не навек, а только на время. На время пути, необходимого для высшей цели.

Наши души и тела соединены также на время – на время земной жизни, на время пути Духа куда-то, к неведомой цели. Всадник – Дух. Кони – стихия, страсть. И стихия, страсть, отдав всю свою силу Духу, должны внести его в безграничный простор – и, оставив там, уйти на свое место.

Звездный всадник не стал кентавром. Не прирос к коню.

Душа Марины Цветаевой к своему коню – страсти, стихии – прирастала и не умела соскочить вовремя.

Душа сливалась с телом как бы навек. Утверждалось и ощущалось полное равенство души и тела (полная слиянность): «Все эти деления на души и тела – жестокая анатомия на живом». А потом душа восставала и пыталась вовсе разделиться с телом (полная раздельность: «Тело? Мне нету дела»)[46] И разрушалось Двуединство – данное на миг – в образе.

Цельности в Марине Цветаевой не было. Мучительная раздвоенность. Так жить нельзя было. И она понимала это.

«Вы сделали надо мной чудо, – писала она Родзевичу, – я в первый раз ощутила единство неба и земли. О, землю я до Вас любила. Деревья! Все любила, все любить умела, кроме другого, живого. Другой мне всегда мешал, это была стена, об которую я билась. Я не умела с живыми! Отсюда сознание; не женщина, – дух! Не жить – умереть. Вокзал.

Милый друг, Вы вернули меня к жизни, в которой я столько раз пыталась и все-таки ни часу не сумела жить. Это была – чужая страна. О, я о Жизни говорю с заглавной буквы…

Друг, Вы поверили в меня, Вы сказали: «Вы все можете», и я, наверное, все могу. Вместо того, чтобы восхищаться моими земными недугами, Вы, отдавая полную дань иному во мне, сказали: «Ты еще живешь. Так нельзя», – и так действительно нельзя, потому что мое пресловутое «неумение жить» для меня – страдание. Другие поступали как эстеты: любовались, или как слабые: сочувствовали. Никто не пытался излечить. Обманывала моя сила в других мирах: сильный там – слабый здесь. Люди поддерживали во мне мою раздвоенность. Это было жестоко. Нужно было или излечить – или убить. Вы меня просто полюбили…»[47]

Так вот что, полюбить ее – значит излечить. Не любование и не бессильное сочувствие – тут нужно что-то третье: принять и полюбить ее душу, вовсе не принимая того, что мучило, разрывало и унижало ее. Полюбить ее душу – значило помочь ее душе…

Ее «сила в других мирах», ее чувство Вечности было подлинным. Но она не умела воплотить этого чувства вечности в жизни. И это было мукой, подобной муке мастера, которому никак не удается перенести в слово, краски, мрамор то, что велит душа. Цветаевой все удавалось перенести в слово, но в плоть жизни – нет… Не все удавалось. То, главное, оставалось внутри, в душе, в снах. И сюда, в душу свою, в иные, сновиденные миры она и звала.

Звала души, а соединялись тела, опять и опять тела, как бы отделившиеся от душ, не воплощавшие души…