Избранные эссе. Пушкин, Достоевский, Цветаева - Зинаида Александровна Миркина

Сивиллино «во мне»… В нигде, в ничем, в никогда – внутри.

Цветаева имеет мужество отринуть Гаммельн, не видя никакого Индостана, никакого земного рая. Маяковский такого мужества не имел. Был утопистом. Хотел построить рай на земле. И когда увидел, что, шагая своими семимильными шагами, пришел из Гаммельна в Гаммельн, когда увидел, что земля кругла, исчерпаема, – почувствовал исчерпаемость и исчерпанность собственной души. Он не вынес открывшегося ему Предела предельности. Марина Цветаева вынесла. И открыла – Беспредельность. Дойдя до края земли, открыла Небо. Дуновение вдохновенного указало ей – внутрь и ввысь!

Здесь меняющий в где-то,Быть меняющий в плыть….

Через все потери, через жертву всем земным, всеми возможными синицами в руках, всеми надеждами, через все сотворенное, конечное, исчерпаемое – к несотворенному, бесконечному, неисчерпаемому:

Нет иной Ариадны,Кроме Вакховой!

Итак, – к звездам!

«Но у Вас есть нечто, что и у меня есть, – пишет Цветаева Бахраху: взгляд ввысь, в звезды: там, где брошенная Ариадна».

И Маяковский в свой последний час посмотрел на звезды. И, может быть, в первый раз сказал нечто подобное Тезеевым последним словам: «Нет виновного, все невинные».

Всю жизнь весь мир был виноват перед ним. Ничего высшего, чем он сам, чем человек, звучащий гордо, для него не было. «Эй вы, Небо, снимите шляпу. Я иду» («Облако в штанах»).

И вдруг:

Ты посмотри, какая в мире тишь.Ночь обложила небо звездной данью.В такие вот часы встаешь и говоришьВекам, истории и мирозданью.(«Уже второй, должно быть ты легла…»)

И сказал… Великая тишина неба показалась ему только пространством для эха от его выстрела.

У Цветаевой иной взгляд в небо. Не оно должно слушать ее. Она сама его слушает. Замирает на берегу небесной тишины. В глубокий час души небо переполняет ее. И, может быть, это звездное небо ближе человеку, чем его собственное земное тело…

Но все-таки, что же происходит с земным телом? Что стало со спящей Ариадной? Что будет, когда она проснется здесь, на земле, на жертвенном острове Наксос?

Глава 6

Гора

Действительно, что стало с проснувшейся Ариадной?

Ей, может быть, смутно вспоминается сон, в котором шел спор за ее душу между возлюбленным и богом. Но наяву – ни того, ни другого. Боги вообще наяву не появляются. Их вотчина – сон. А возлюбленный?.. – Брошена… Как и предчувствовала, как и предсказано ей было. И вот – «чаны слез в двусветную рань». И – вопль женщин всех времен: «Мой милый, что тебе я сделала?».

Жить приучил в самом огне,Сам бросил в степь оледенелую!Вот что ты, милый, сделал мне.Мой милый, что тебе я сделала?…………………………………………………«Отцеловал – колесовать,Другую целовать» – ответствуют.…………………………………………………Не мать, а мачеха – Любовь.Не ждите ни суда, ни милости.

Не мать, а мачеха. Стихия недобрая, бездушная. «Не люблю любви. Сидеть и ждать, что она со мной сделает»[33], – писала Цветаева. «Великой низостью» назовет Марина Ивановна любовь в одном из стихотворений:

… Что сестрыВ великой низости любви.

Иное дело – дружба. И совсем иное – творчество. Вакх – не чета Афродите!

В черном небе – слова начертаны –И ослепли глаза прекрасные…И не страшно нам ложе смертное,И не сладко нам ложе страстное.В поте – пишущий, в поте пашущий!Нам знакомо иное рвение:Легкий огнь, над кудрями пляшущий, –Дуновение – Вдохновения!

Окрыленность. Возможность взмыть над всей низостью. А низость есть низость. Она остается там, внизу, непреображенная, стихийная, земная природа. Ее можно победить примерно так, как Тезей Минотавра: стихией, силой, отвагой:

И что тому костер остылый,Кому разлука – ремесло!Одной волною накатило,Другой волною унесло.Ужели в раболепном гневеЗа милым поползу ползком –Я, выношенная во чревеНе материнском, а морском!Кусай себе, дружочек родный,Как яблоко – весь шар земной.Беседуя с пучиной водной,Ты все ж беседуешь со мной.Подобно земнородной деве,Не скрестит две руки крестом –Дщерь, выношенная во чревеНе материнском, а морском!Нет, наши девушки не плачут,Не пишут и не ждут вестей!Нет, снова я пущусь рыбачитьБез невода и без сетей!

Вот и весь ответ милому…

Но чьи же эти наши девушки? Дочери стихии, дочери Простора. Моря? Огня? – Все равно. Стихия моря, стихия чувства – живут по своим особым законам. С точки зрения этих законов, все сердца делятся на верные и не верные ей – стихии. Прежде всего, может быть, стихии Огня. Ни людям, ни заповедям, не установлениям, ни очагам – Огню!

Огонь может двадцать раз переменить очаг, зажечь стены, спалить дом вместе с людьми… С нравственной точки зрения те, кто верны огню – сплошь и рядом преступники. У них свой, воровской закон. Хотя в более глубоких сердцах закон этот не вытесняет общечеловеческих заповедей. И возникает коллизия законов – цветаевский трагический перекресток. Человек отвечает и перед огнем, и перед людьми…

С точки зрения огня Дон Жуан, Казанова, Кармен, Мариула – как будто всегда правы, ибо всегда огню верны:

Как мы вероломны, то есть –Как сами себе верны…[34]

Верны? Но почему так скоро эти герои ранней Цветаевой сходят на нет? Автор судил их по их собственным законам – законам огня – и осудил. Огонь, который в них вспыхивал, так и не стал настоящим пламенем. Дальше множества вспышек, мгновенно рассыпавшихся искр, он не разросся. Огнь-ал. Вспомним еще раз письмо Черновой-Колбасиной. «Ведь Дон-Жуан смешон! Казанова? Задумываюсь. Но тут три четверти чувственности, не любопытно, не в счет…»[35]

Дон Жуан, который стал смешным, проваливается в бездну. Все его обаяние развеялось пеплом – не чарует. Так же как испугавшийся Дон Жуан. «Что твоя постылая свобода, страх познавший Дон Жуан?» – спрашивает Блок. Ничто… Дон Жуану нечего ответить. И сквозь его молчание начинает слышаться высший, вечный Голос, так долго заглушавшийся всей этой шумихой пестрой жизни:

Бренные губы и бренные рукиСлепо разрушили вечность мою.С вечной Душою своею в разлуке –Бренные губы и руки пою.Ропот божественной вечности – глуше.Только порою, в предутренний час –Темного неба – таинственный глас: –– Женщина! – вспомни бессмертную душу!

И женщина вспоминает. И ужасается, «в глубокий час души, в глубокий – ночи…»

Наплыв космической волны смывает все мелкое: «Атлантский вздох души – в ночи…»

Сам Черт изъявил мне милость!Пока я в полночный часНа красные губы льстилась –Там красная кровь лилась.Чтоб совесть не жгла под шалью –Сам Черт мне вставал помочь.Ни утра, ни дня – сплошнаяШальная, чумная ночь.

Отношение к божеству становится судом над человеком. Не испытавший ничего, кроме ужаса, проваливается в бездну и исчезает навсегда, как Дон Жуан в одноименной опере Моцарта. Для него Бог – это только возмездие. Иное дело – сумевшие встретить и вынести взгляд Высшего, испытавшие одновременно и священный трепет и мистический страх – и благоговейный восторг, ту любовь, которая больше всякого страха, которая страх изгоняет.

Маленький человек застывает перед огромностью неба. Тот, кого эта огромность переполняет