Спартанец - Валерио Массимо Манфреди

есть чем тебя порадовать. О да, Двуименный. Лахгал может рассказать многое: помимо шрамов на спине, которые ты видел, у него есть другие шрамы… – Он поднял черные глаза, и взор его запылал от стыда и гнева. – Когда мы встретились на Кипре, хозяин уже торговал моим телом… У меня был приказ отдаться и тебе, если бы ты этого пожелал.

– Довольно! – крикнул Клейдемос. – Я не желаю знать…

– Нет, ты желаешь знать. И узнаешь все, клянусь богами! Всего минуту назад ты задал мне совершенно недвусмысленный вопрос, Двуименный. Или ты уже забыл? Моя красота сделалась моим проклятием; я завидовал уродливым друзьям всякий раз, когда меня заставляли подчиняться гнусным, отвратительным людям. Мне приходилось терпеть всякий позор, подавлять рвоту и отвращение. Ты прав, Двуименный, я любовник царя… Но разве у меня есть выбор? И был ли он у меня когда-либо? Выбрать наименьшее из зол – единственное, что я мог сделать. Павсаний никогда не издевался надо мной и даже обещал свободу.

Клейдемос был не в силах вымолвить ни слова. Лахгал продолжил рассказ более ровным тоном:

– Когда на Кипре наши пути разошлись, я очень надеялся увидеть тебя снова, ведь ты был моим единственным настоящим другом. Увидев тебя во Фракии под тем дубом в столь ужасном отчаянии и промокшим до нитки, я понял, что пришел вовремя, чтобы уберечь тебя от непоправимого. Я был безмерно рад нашей встрече.

– Я тоже, – сказал Клейдемос.

– Да. Поначалу ты был рад. Но потом ты догадался или откуда-то узнал, и в тебе появилось отвращение… Ты не подаешь виду, но я давно чувствую, что ты презираешь меня. Исчезла цветная ракушка, которую я подарил тебе в тот день у моря. Когда мы встретились во Фракии, она висела на твоем браслете.

– Лахгал, я не хотел тебя обидеть, – тихо сказал Клейдемос. – И не хочу знать все, что волею судьбы тебе пришлось пережить, возможно, против твоей воли. Четыре года жизни я провел на войне, где видел много крови и зверских убийств. Любит ли мужчина женщину или другого мужчину – вряд ли мир станет от этого хуже, чем он есть на самом деле. Возможно, истинная причина, побудившая меня к этому разговору, кроется в тех сомнениях, которые тревожат меня и порой не дают уснуть по ночам. Я совершенно один, Лахгал. Мне некому довериться. Все, кого я любил, либо умерли, либо так далеки от меня, что порой мне кажется, что я их больше никогда не увижу. После твоего появления и разговора с царем во мне проснулась надежда и я снова почувствовал себя живым; но я не знаю, всю ли правду открыл мне царь касательно своего замысла. Боюсь, что он лишь хочет воспользоваться мною ради своих амбиций. В лагере во Фракии ходило много разных слухов о нем. Говорили, что он безжалостный и жестокий человек с ненасытной жаждой власти, развращенный тягой к богатству и роскоши. Он стал рабом страстей.

У меня тяжело на душе, и это очевидно. Но за все время нашего путешествия ты так ничего и не рассказал мне. Ты ни разу не помог мне разобраться в происходящем, хотя знаешь то, чего не могу знать я. Ты видишь мое недоумение, но не желаешь мне помочь. Оттого-то я и сделал вывод, что тебя с Павсанием связывают узы, крепче которых нет на этом свете. И я понял, что от мальчика Лахгала, подарившего мне когда-то на Кипре цветную ракушку, осталось лишь воспоминание, о котором лучше забыть.

– Ты тоже изменился, – сказал Лахгал, – взгляд твой сделался рассеянным и мрачным, голос часто звучит отрывисто и резко. Все это время мне казалось, что я путешествую с незнакомцем. Разве я мог говорить с тобой как с другом? Я чувствовал только твое презрение. Когда мы отправились в путь, я думал, что ты с радостью согласился на это поручение и готов поддержать замысел Павсания. Я и представить не мог, что тобой овладело сомнение. К тому же ты тоже скрываешь тайну… – (Клейдемос с недоумением взглянул на него.) – Павсаний вручил тебе послание, которое ты сможешь прочитать только на своей скифали…

– Ты можешь узнать обо мне все, что пожелаешь, Лахгал. Ты был еще ребенком, когда я рассказал тебе историю своей жизни. Но содержимое этого послания не касается ни тебя, ни меня. Оно касается судеб многих людей, а возможно, и целых народов. Я не могу…

– Ты читал послание? – перебил Лахгал.

– Нет, не читал. Мне было приказано прочитать его после того, как я выполню миссию.

– И ты не хочешь прочесть его раньше?

– Я дал слово царю, Лахгал. А слово у меня только одно. Но скажи, почему ты так хочешь узнать об этом послании?

– Двуименный, – сказал Лахгал и стал нервно тереть руки, подыскивая подходящие слова. – Двуименный… Я боюсь.

– Чего ты боишься? Здесь нет опасностей.

– Я боюсь умереть.

Клейдемос удивленно посмотрел на него:

– Почему? Ты заболел, но это нестрашно. Странствия по чужим странам подвергают человека новым болезням: другая еда, вода…

– Дело не в этом. Царь Павсаний уже отправлял людей с посланиями для великого царя. Эти люди… не возвращаются.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Именно то, что ты слышал, Двуименный. Я знаю, что те, кому поручают эти послания, домой не возвращаются. Понимаешь, почему я боюсь? Это послание может быть приказом убить меня… Если я ошибаюсь, тогда почему царь велел распечатать свиток только после того, как ты выполнишь задание? Послушай, Двуименный. Когда я пришел во Фракию с посланием царя, я увидел, что одна только мысль о возвращении в Спарту пробудила в тебе утраченную жажду жизни. Надежда вновь увидеть женщину, воспитавшую тебя, увидеть всех твоих близких воскресила в тебе желание бороться. Я подозреваю… Боюсь, что ты готов на все, лишь бы получить обещанное. Я не знаю, что сказал царь в ходе вашей беседы с глазу на глаз; наверное, что-то очень важное. Я знаю, что царь тебя высоко ценит. Жизнь сирийского раба не стоит ничего в сравнении со всем этим… и поэтому я боюсь, Двуименный. До Келайнаи осталось чуть больше двух дней пути. Ты доставишь послание, а затем прочитаешь приказ. Я прошу лишь об одном: если тебе будет приказано убить меня, не перерезай мне горло мечом, умоляю тебя… Позволь мне самому лишить себя жизни. Я знаю об одном напитке, от которого я просто засну и перейду из этой жизни в бесконечную тьму, не испытывая боли…

Две крупные слезы выкатились из темных глаз Лахгала, и юноша молча потупил взгляд. Клейдемос не отвечал, пораженный услышанным. Он размышлял надо всем, что с ним произошло, над надеждой, которая зародилась в его душе, над ужасом поступка, который