Силуэты минувшего - Георгий Алексеевич Римский-Корсаков

Три дня положение Мики было неопределенным, и у доктора был сконфуженно-предупредительный тон разговора.

Наконец Мика пришел в себя и стал возвращаться к жизни. Тогда графиня уехала, отклонив предложение моей матери поселиться на время болезни Мики у нас. Поражала её выдержка. За все эти тревожные дни ни жалобы, ни слезы, ни лишнего слова. Такая же выдержка была и у сына, за что я его очень любил. Товарищи Мики любили повторять слова, сказанные Наполеоном о его деде: «Интриган и развратник», применяя эту характеристику к внуку. Но надо признаться, что «развратником» он был не больше всех нас, грешных. Правда во время операций, под наркозом, он болтал такую чудовищную дрянь и сестры настолько смущались, что Гинце прикрикнул на них и предложил не обращать внимания на бред больного. Потом Гинце сказал графине, что он не ожидал, что светская молодёжь блестяще освоила жаргон пьяных сапожников или матросов. Но интригу Мика любил, любил как артист, как художник. Любил интригу, ради интриги. Но он никогда не пользовался недостойными приемами, ложью, клеветой, сплетней. Северная, скандинавская выдержка наряду с большим и смелым умом, и редкая человеческая обаятельность выделяли Армфельдта из рядов бледных, тусклых, заштампованных правоведов – «государственных младенцев». Я мало знаю о семье Мики. Родители его, кажется, были в разводе. Мать его была Туманова, но не кавказская, а подлинной «крови Рюрика», смоленская княжна. Средств у семьи не было вовсе. Трое Армфельдтов учились в Правоведении на стипендию «Великого княжества Финляндского». Частенько мы с Яковлевым, смеясь, говорили, что если бы Мика захотел, то мог бы стать и сам великим князем Финляндским, и обещали ему свою поддержку в этом. Но в этом-то и дело, что он сам этого совсем не хотел и все его мечты сводились в стенах училища к доброму «навороту» и – сорвать банк в «железку».

Во время войны 1914 года он стал офицером, «синим кирасиром», то есть гвардейского Кирасирского «Ея Величества» полка. За несколько дней до февральской революции я с ним обедал у «Контана». Возвращаясь домой, мы говорили о том, что «не все благополучно в Датском государстве», что в политическом мире назревают какие-то бурные процессы. Тогда уже все говорили в Петербурге, как о назначенном бенефисе Шаляпина, что – «Через две недели будет революция». «Я думаю, – сказал Мика, – что если завтра будет революция, то все мы (он, по-видимому, имел в виду офицеров гвардии и светскую молодежь) будем висеть на фонарях, хотим мы этого или не хотим. Для нас ничего другого революция не даст. Вспомни 1789 год. В новой России нам нечего будет делать». Я возражал ему и горячо доказывал, что при любом строе армия и офицеры будут нужны, а с уничтожением чиновников и бюрократов откроется безграничное поле деятельности для людей доброй воли. Мика скептически улыбался и, пожимая мою руку, сказал: «Что же, тем лучше, если это будет так, но я в это не верю».

Это была моя последняя встреча с ним. Армфельдт благополучно провёл всю войну на фронте. Весной 1918 года кирасиры разоружались где-то на Украине. Офицеры съехались в Киев. Когда Антонов захватил Киев, то началось массовое уничтожение офицеров. В квартиру, где находился Армфельдт и его однополчане – правоведы Владиславлев и Васьянов, а также Кожин, пришла группа матросов и стала проверять документы. Мика представил им паспорт, удостоверяющий его финляндское подданство. Матросы вернули ему паспорт и просили не беспокоится, а другим приказали «выходить на смерть». Конечно, Армфельдт не пожелал воспользоваться своим финским паспортом и вышел вместе с товарищами. Мир душе твоей, благородный и дорогой друг. Проклятие убийцам…

Темы «дуэли» еще не исчерпана. Я надеюсь дальше рассказать еще об одном конфликте, который угрожал завершиться дуэлью.

Осенью (1913 г.) я ездил в Москву на свадьбу сестры. Я очень не любил этот обряд, напыщенный и фальшивый. Однако венчание сестры происходило тихо, скромно и уютно, в полу-домовой маленькой церкви Шереметевых в Шереметевском переулке. «Свадебное угощение» было предложено в доме нашего дяди Николая Карловича фон Мекка на Пречистенке № 25. Не помню, кто был шафером у сестры, кроме меня и Бобрикова Миши. А у жениха, Алексея Алексеевича Вершинина: варшавский улан Феодосиу и конный артиллерист поляк NN, который после революции был в Польше генерал-инспектором польской артиллерии. В тот же вечер молодые уехали к нам в усадьбу Волочаново, Волоколамского уезда.

Усадив их в вагон-салон, любезно представленный дядюшкой «молодым» для такого торжественного случая, мы, шафера, переглянулись, помолчали и решили, что, пожалуй, можно выпить еще пару бокалов вина. Сначала почему-то поехали в театр-варьете «Омон». Там прослушали, как Плевицкая поет «Ухарь-купец» и вышли на площадь (теперь Маяковского), где извозчики-лихачи сразу же помчали нас к «Яру», тогда еще «старому Яру». Я попал туда впервые и был поражен его скромному внешнему виду.

Старенький, деревянный, двухэтажный дом, каких много встречалось не на центральных улицах столицы. Скромная небольшая передняя с немолодыми швейцарами. Небольшой зал ресторана. Между окнами зеркала-трюмо. На окнах и дверях старомодные желтые шелковые портьеры, которые висели здесь ещё во времена Островского. Никакой роскоши. Всё очень домовито и солидно, и провинциально. Публики очень мало. Почему-то кто-то предложил пройти в отдельный кабинет и послушать цыган. Пошли. Послушали. Выпили ещё. Было скучно и нудно. Цыган я вообще физически не переношу, ничего они у меня не вызывают. Поехали, но, кажется, еще не домой, а, наверное, пить кофе к сводне, мадам Глазовой.

Когда они поженились, то сестре Наталье было 17 лет, а ему около 30. Поссорившись с отцом из-за своего вынужденного ухода из полка (см. I часть), Вершинин сначала занялся… театральной антрепризой и стал возить опереточную труппу, куда входили также <…>[42] и Щавинский. В это время у него, у Вершинина, еще продолжался гусарский роман с одной французской артисткой «Варьете». Но надо было думать о дальнейшей своей судьбе. Он поехал в Бельгию изучать сельское хозяйство, а потом принял предложение моего брата Дмитрия и поселился у нас, продолжая вести довольно рассеянный образ жизни. На лето он вместе с моими родными переехал в Волочаново. Он был выдающийся спортсмен. Брал много призов на скачках и конных состязаниях Петербурга и Москвы. Умел хорошо объезжать лошадей. Любил собак, коров, кур и всякую живность, при условии, чтобы она была породистой. Моя сестра Наталия тоже любила всех этих животных не от скуки, а тоже как-то более глубоко и всесторонне. Эта общность интересов сблизила их. Сестра к тому же была тоже очень породиста, весьма приятной внешности, и