Силуэты минувшего - Георгий Алексеевич Римский-Корсаков

редкую красоту новой горничной в доме его брата.

Горничная, действительно, оказалось удивительно красивой блондинкой с формами Дианы и с надменно-презрительным выражением лица. По-видимому, она хорошо знала себе цену, и не желала размениваться на мелочь. Бедный Ваня плохо ел, так как Диана, подавая ему различные блюда, как бы случайно клала свои божественные перси ему на плечо, и он, смущаясь и краснея, спешил отказаться от предлагаемого кушанья, что вызывало недоуменные вопросы хозяйки и тонкую усмешку на строгом лице виновницы столь необычайного воздержания от еды моего бедного друга, любившего вообще хорошо покушать. Я же кушал с удовольствием и, глядя на хозяина дома, который разглагольствовал о значении для цивилизации проникновения христианства на острова Полинезии, думал: «И надо же, чтобы этому идиоту привалило такое счастье». Потом нам были сервированы и «рога». Они оказались на этот раз не русской фауны. С нами обедал некто в черном сюртуке, французский граф Шала (Challat). Это был молодой человек, лет за тридцать. Высокий брюнет с упитанным лицом, с челкой волос на лбу, он очень был похож на провинциальных католических патеров, которых так сочно изображают Мопассан и А. Франс. Добавьте сюда черный галстук, небрежно повязанный, и рубашку, торчавшую из-под жилета. Он хорошо говорил по-русски, но с сильным акцентом. Что привело его в Россию? Любовь к православию, которое он считает истинной церковью Христовой. Сам он изучает богословие с каким-то ученым архиереем и желает постричься в русский монастырь. Не знаю, удалось ли ему это. Теперь, спустя много лет, пройдя длительный курс «бдительности», я думаю, что Шала мог бы быть агентом Ватикана.

Когда мы с Ваней возвращались после обеда домой, он стал мне доказывать, что у Дианы много недостатков: грубые руки, не плавная походка…

– Да, – прервал я его, – мой дорогой Ванюша, вполне согласен с тобой, что «зелен виноград».

Интересно отметить, что конфликты с бряцанием оружия среди светской молодежи были не редкость. Так, учась еще в Правоведении, я был привлечен к участию в остром конфликте между Ваней Фермором и нашим товарищем – Петей Роговичем. Я ставлю себе в заслугу, что мне удалось тогда добиться примирения противников и не довести дело до дуэли.

Ваня в училище был на положении «майора», то есть второгодника. Традиция училища предоставляла второгоднику права того класса, в который он поступил и учился до оставления на второй год. Учащийся младшего (7-го класса) являлся как бы младшим офицером и потом за семь лет прохождения курса, доходил до звания «генерала» (1-й класс). Такая своя «табель о рангах» имела немаловажное значение в быту училища, где существовало очень строгое, совсем военное подчинение младших воспитанников старшим. «Майоры» считались чином выше того класса, в котором, они учились, и бывало, что держали себя свысока к своим товарищам. Обедали они со своим классом и спали вместе. На перемену уходили в «свой класс», куда младшим не только нельзя было входить, но даже и смотреть. Мерой наказания для «майоров» было сидение на скамейке в зале, тогда как все прочие его одноклассники стояли «смирно» у колонны. Принимали «майоры» участие и в жизни своего «выпуска», то есть класса, который имел порядковый номер по счету с основания училища в 1835 году. Мой выпуск был 75-й (юбилейный), а Вани 74-й. П.И. Чайковский был 20-го выпуска, который называли «золотым».

Училищные праздники «майоры» проводили со своим выпуском, и у IV класса, старшего на гимназическом отделении училища, был свой праздник – «перелом». Проводился он ближе к весне, до масленицы. Его значение было в том, что четвертый класс «ломался»: из гимназистов мы превращались в студентов. Но фактически «перелом» был предлогом для оголтелого пьянства мальчишек в стенах училища.

На «перелом» класс мог пригласить преподавателей и «майоров», что обычно и делалось.

У нас незадолго до «перелома» произошла какая-то «буза» с «майорами», которые, и особенно Ваня Фермор, держали себя вызывающе. На общем собрании нашего класса решили объявить бойкот «майорам», о чем им и сообщили. Этот бойкот имел, вообще говоря, силу лишь в стенах училища. С «майорами» мы не должны были разговаривать, здороваться и… подсказывать на уроках.

Рогович, которой очень педантично относился к вопросам правоведской этики, встретив Ваню где-то в театре, поклонился ему (как старшему), но при этом сказал: «Руку я Вам подать не могу, Иван Николаевич». («Майоров» называли по имени отчеству. У нас был ещё «майор» – Василий Константинович Ушаков, который ушел из училища в Павлоградские гусары). На другой день Ваня просил меня отвезти Роговичу его вызов «на картель». Рогович ответил, что он не хотел лично оскорбить Ивана Николаевича Фермора, но не считал себя вправе нарушить постановления общего собрания класса о бойкоте «майоров». А поэтому ему перед Иваном Николаевичем извиняться не в чем. Фермор доказывал, что бойкот может иметь силу только на территории училища. Долгое время противники были непримиримы. Конечно, начальство училища узнало об этом инциденте, но не подавало вида, а следило за развитием событий через нашего классного руководителя М. Guttinet (Гютине). Наконец примирение состоялось. Отец Роговича занимал высокий пост помощника обер-прокурора Синода, был известный правый деятель, принадлежал, как говорил старик Курагин в «Воскресеньи» – к «du vrai grand monde»[41]. Конечно, никакой дуэли он не допустил бы. Конфликт этот был одним из эпизодов игры правоведов «в гвардию». Училищное начальство с одной стороны потакало этой игре, а с другой боялось, что мальчишки слишком разыграются, и конечно не хотело лишиться своих почетных и выгодных должностей.

«Перелом» все же состоялся с участием «майоров». В.К. Ушаков, который был значительно старше всех нас годами, как-то пришел в класс, закрыл за собой плотно дверь и повернулся к нам. Мы поняли, что это будет говорить с классом не Ушаков, а старший воспитанник, «майор» В.К. Ушаков, и все встали.

Он сказал: «Ну, довольно всяких там бойкотов. Мы все прежде всего правоведы, и чтобы не было никакой вражды и розни в наших стенах. Надеюсь, что вы это поймете, и мы все дружно отпразднуем «перелом». Так и было.

Вскоре после конфликта Фермор-Рогович со мной произошел случай, который при наличии других действующих лиц мог бы тоже повернуться в сторону вызова к барьеру. На очередном правоведском конном состязании я встретил нашего другого «майора» – графа Николая Армфельдта (Мика). Здороваясь с ним, я должен был бы снять перчатку, так как Армфельдт был без перчаток. Не желая заставлять его ждать, пока я сниму узкую и с трудом надетую белую замшевую перчатку, я ее не снял, и, пожимая его руку, я