Не девушка, а крем-брюле - Татьяна Булатова

– Вот зачем ты едешь со мной? – по привычке съехала к нему на попе Хазова и положила голову на плечо.

– А как же? – удивился вопросу Андрей Александрович. – Устроить-то тебя в Москве надо. Может, квартиру снимем?

– Нет, – снова отказалась прислушаться к отцовским советам Хазова. – Сначала в общежитии, а там будет видно.

– Ну почему ты отказываешься от моей помощи? – посетовал Андрей Александрович. – Ты же у меня одна.

– И ты у меня один, – все-таки заплакала Юлька и обвила руками отцовскую шею.

– Один плюс один уже два, – прошептал ей в ухо старший Хазов и поднял дочь на руки: Юлька была практически невесомой.

– Поехали, дочь… Опоздаем.

Опаздывать было не в характере Хазовых, но вполне в духе Василисы, метровыми шагами рассекающей перрон в поисках подруги. Следом за ней стремительно шествовал смуглый индеец Бектимиров в белом халате санитара «Скорой помощи». Третьей семенила Гулька и внимательно вглядывалась в лица встречных прохожих.

– Вон наши! – взвизгнула она и изящно, насколько позволяло ее состояние, подкатилась к вагону с красными шторами, возле которого стояли Хазовы и бессменный водитель городского головы.

– Юлька! – бросилась к ней Гульназ и прижалась с такой силой, как будто провожала подругу на фронт.

– Дуры вы мои! – смеялась и плакала Хазова, пытаясь обнять одновременно обеих. – Приперлись все-таки!

Мужчины снисходительно наблюдали за жужжащим, словно улей, женским царством и сохраняли внешний нейтралитет, хотя все трое, пожалуй, испытывали какое-то странное волнение и даже избегали смотреть друг на друга.

– Тюрина брось, – вдруг шепнула на ухо Василисе Юлька.

– Ты про что? – порозовела Ладова, но ответила ей не Хазова, а подпрыгнувшая на месте Гулька:

– Про то! Сволочь он.

Василиса хотела сказать: «Да ладно вам», но, мельком взглянув на Андрея Александровича, тихо проронила:

– Хорошо!

– Поклянись! – Гулька дернула Василису за рукав и уставилась на Хазову в поисках поддержки. – Вот возьми и перед Юлькой поклянись, потому что она уезжает… И оставляет тебя со мной, поэтому слушайся.

– Детский сад какой-то, – выдохнула Василиса и с раздражением подумала обо всех сразу, в том числе и о старшем Хазове: «Стоит, смущает».

Готовность «бросить Тюрина» исчезла, как только за поворотом скрылся последний вагон московского поезда. И не потому, что Ладова дорожила отношениями с Ильей, а потому что их, по ее мнению, просто не было. Беременная Бектимирова считала иначе, называла Илью подлецом, Василису – дурой и сиреной вещала, что спать с мужчиной без любви безнравственно, а из любопытства безнравственно вдвойне.

– Лучше скажи, что он тебе нравится, – умоляла подругу Гулька и с надеждой смотрела в отрешенное лицо Василисы.

– Нет, – отказывалась та и ставила подружку в тупик.

– Так не бывает! – бесновалась соскучившаяся по «трагедиям» Гульназ и, сменив гнев на милость, интересовалась: – Может быть, ты мне чего-то недоговариваешь?

«Конечно, недоговариваю», – мысленно отвечала Ладова и, подобно страусу, засовывала голову в песок накопившихся щелчков по самолюбию, щедро отвешиваемых Тюриным в ее адрес.

Миниатюрный Илья, с тонкими, как у девочки, запястьями, маленьким размером ноги, торчал занозой в жалостливом сердце Василисы и ранил его с непревзойденной виртуозностью интеллектуального садиста. Он писал Ладовой лаконичные письма, легко умещавшиеся на четвертушке страницы, в которых взывал о сострадании к отверженным, под которыми он, разумеется, подразумевал себя. Иногда у Василисы закрадывалось подозрение, что перед ней тщательно отобранные цитаты литературных шедевров, о существовании которых она просто не знала, ибо никогда не читала так много и с таким упоением, как Тюрин. Поймать Илью за руку не представлялось возможным, и поэтому Ладова упрекала себя в предвзятости, гнала прочь подозрения и пыталась оправдать Илью, все объясняя его закомплексованностью. В результате получалось черт-те что. Жалея, она с легкостью превращалась в жертву. Он – в палача.

– Ты дура! – срывалась на крик Гулька и была права. – Всего один раз в жизни тебе намекнули на то, что ты нравишься, букет даже не донесли, передарили Наумовой, и ты тут же растаяла. На фига-а-а?

Василиса сама не знала ответа на этот вопрос. Она, конечно, догадывалась, что всему виной эта ее дурацкая благодарность, но по привычке объясняла все происходившее вмешательством судьбы и послушно повиновалась тюринской воле до того момента, пока чаша ее терпения наконец не переполнилась. Именно в этот момент Ладова, сбросив Илью со своей кровати, наблюдала сверху за судорожными движениями горе-любовника, забывшего снять носки. Именно они, с разноцветными полосочками вокруг щиколотки, показались ей такими смешными, что Василиса не сдержалась и рассмеялась. Страшнее казни для Тюрина не было. Он перекошенным ртом прошипел: «Жирная сука» – и исчез из ее жизни навсегда, благо исторический факультет не пересекался с дошкольным и совместной компании у них не было.

«Так тому и быть», – подумала Ладова Василиса и постаралась забыть все, что говорил ей Илья. Получилось не сразу. Для этого она даже завела дневник и, пообещав себе его вскорости уничтожить, попыталась восстановить в нем все тюринские фразы, прочно засевшие в ее памяти. Для этого понадобилось всего восемь тетрадных страниц формата А5, на которых свободно уместилась трехлетняя история их несуразных взаимоотношений.

Первая ее часть включала в себя три встречи, десяток посланий, два телефонных разговора (каждый длиною в два часа) и проходила под знаком куртуазной доктрины, где Ладовой была уготована почетная роль Прекрасной Дамы, а Тюрину – влюбленного трубадура, упражняющегося в славословии. «Нас таких только двое: ты и я», – настойчиво телеграфировал Илья один и тот же тезис, подыскивая для него разные формы. В итоге Василиса поверила, что ее красота – холодная и странная, и понять ее сможет только ценитель, а их по пальцам пересчитать можно, и Тюрин – один из них. И вообще, сексуальное влечение вторично, а главное – это созвучие духовное. Чтобы такое положение вещей стало для Ладовой привычным и естественным, Илья потратил ровно год, в глубине души надеясь, что вырастет на пять-семь сантиметров и ввысь, и вширь, и во всех местах, которые потом будет не стыдно обнажить перед Василисой.

Вторая часть интимной «летописи» оказалась приурочена к началу одиннадцатого класса, когда стало понятно, что никакого прироста «ввысь, вширь и в розницу» не состоялось. Тогда Тюрин решил перейти к решительным действиям и сообщил Ладовой о том, что больше не может и не хочет жить.