Роскошная и трагическая жизнь Марии-Антуанетты. Из королевских покоев на эшафот - Пьер Незелоф

их перережем и вывесим их кишки сушиться на солнце, мы изнасилуем их женщин, что же касается их девственниц, мы, по несказанной доброте и великой милости нашей, подарим их нашему возлюбленному кузену, королю Франции Людовику, шестнадцатому этого имени, который любит ими лакомиться больше, чем белка орешками…

Слова короля заглушил взрыв хохота.

– Тишина! – крикнул Водрёй. – Как вы можете предаваться развлечениям, когда враг стоит у наших ворот? Caveant consules![43] Уже сегодня нужно подумать о солдатах, которые обеспечат нам победу. Нам нужно много крепких мужчин. И в этом мы рассчитываем на вас, наши возлюбленные и верные подданные… Смелей! Пусть с этого вечера никто не ворчит на тяжесть поставленной задачи! Но, с почтением к обычаям, морали и божественному закону, мы предполагаем, что это воинственное потомство станет плодом законного брака… Приблизьтесь, высокородная дама де Полиньяк и сьер де Безенваль, шевалье де Куаньи и графиня де Поластрон, граф д’Артуа и герцогиня де Гиш, герцог де Куаньи и маркиза де Шалон, и слушайте меня все… Берете ли вы друг друга в мужья и жены?

– Да!

Тогда Водрёй простер над склонившимися перед ним парами свою тяжелую палку для благословения:

– Именем короля Папоротников, одновременно Отца, Сына и Святого Духа, объявляю вас соединенными священными узами брака… А теперь я запрещаю вам возвращаться в тронную залу ранее, чем через два часа, запрещаю видеться, встречаться или ходить друг за другом; запрещаю разговаривать! Все остальное дозволено… Идите!

Монарх сделал паузу, перевел дыхание и, хлопнув в ладоши, громко крикнул:

– Расходитесь!

По этому сигналу парочки, обнявшись, разбежались во все стороны и скрылись к темноте рощ и кустов. Мария-Антуанеттаа и Водрёй остались одни, лицом к лицу.

– А я? – спросила молодая женщина.

Водрёй далеко зашвырнул свою палку и корону.

– Вы, – сказал он, – королева, и, поскольку я король, мы как нельзя лучше подходим друг другу… Кроме того, солдатам понадобится генерал. Хотите, прямо сейчас займемся его созданием?

Он ожидал увидеть улыбку Марии-Антуанетты на свою шутку, но она стояла, странно серьезная, отстранившись вдруг от комедии, которую они разыгрывали. Он интуитивно почувствовал, что чары разрушены, и отступил… Она слушала сердце, словно откровение, бившееся в ее груди в эту тихую ночь. Тишина, входя в нее, приводила ее мысли в порядок, и одно имя с болезненной дрожью подступило к ее губам: Ферзен!

Экспедиционный корпус, в который он вступил, отправился в Америку с годичным опозданием. Всего три месяца назад он покинул Брест.

Мария-Антуанетта подняла глаза, и со звездного неба на нее вдруг спустилась тревога. Где он? Благополучно ли пересек океан корабль, на котором он плыл? Те же звезды, что следили за их бесстыдными ребяческими играми, возможно, в это самое мгновение смотрели на него: изможденного, раненого или убитого?

Ей стало стыдно за себя, и ее глаза наполнились слезами.

– Водрёй, – сказала она, – я устала и возвращаюсь в замок… Нет, благодарю, не стоит меня провожать; прошу вас лишь принести мои извинения нашим друзьям.

Она ушла, оставив стоящего посреди поляны Водрёйя, который в лунном свете казался белым, как Пьеро.

Глава XV. Смерть Марии-Терезии

Людовику XVI не хватило мужества сообщить жене только что пришедшую новость, и он возложил эту жестокую миссию на аббата Вермона. Сгорбившись под смертельной ношей, наваленной на него, аббат нерешительно вошел в библиотеку, где Хиннер[44] давал королеве урок игры на арфе.

Увидев, как он входит, Мария-Антуанетта поднялась и пошла ему навстречу:

– Вы, аббат! Я полагала, вы в Париже.

– Мне пришлось проделать это путешествие, мадам, – ответил Вермон глухим голосом.

Он рассматривал ее. Она стояла перед ним: цветущие губы, свежий, отдохнувший цвет лица. Он с тревогой думал, что должен внести горе в сердце этой молодой женщины, чьи искрящиеся глаза выражали беззаботность. Принесенное им несчастье обжигало, словно раскаленное докрасна железо, которое не знаешь, как взять.

– Мадам, – решился он, – прошу меня простить за то, что помешал вам, но мне необходимо поговорить с вами наедине.

Мария-Антуанетта с удивлением посмотрела на него:

– Это настолько важно?..

Она увела его в соседний кабинет.

– Слушаю вас, – сказала она. – Может быть, вы хотите рекомендовать мне какого-нибудь своего протеже?

– Мадам, я позволил себе потревожить вас в этот час не затем, чтобы испросить у вас милость.

– Уж не надумали ли вы меня покинуть? У вас неприятности?

– Увы, дело не во мне, мадам. Господь каждому из нас посылает испытания и не щадит никого, как бы высоко он ни стоял…

– Какой торжественный слог! – шутливо воскликнула королева. – Вы вгоняете меня в дрожь…

Однако тревога постепенно закрадывалась в нее; она заметила, что у Вермона дрожат руки.

– Что с вами, мой друг?.. Что происходит?

– Мадам, – произнес он, не смея поднять глаза, – вам понадобится все ваше мужество.

При этих словах Мария-Антуанетта побледнела; в глазах у нее потемнело от страха.

– Мужество? Зачем? Ах, Вермон, вы от меня что-то скрываете… Случилось несчастье?.. С королем?.. С моей дочерью?

– Успокойтесь, речь идет не о них.

– Тогда о ком? Говорите же!

– О вашей августейшей матушке…

– О матушке?

– Только что прибыл курьер из Вены… Он привез плохие новости… Императрица…

Он не смог продолжать. Мария-Антуанетта бросилась к нему, схватила за руку и, прерывисто дыша, забросала отрывистыми вопросами:

– Что вам известно?.. Она заболела?.. Тяжело заболела?.. Надежды на выздоровление нет? Отвечайте, умоляю… Вы молчите? Вермон, неужели она…

Она не решилась произнести это слово. Голова закружилась, как на краю пропасти. Вермон отвернулся.

– Двадцать девятого ноября, – сказал он, – вечером… Семь дней назад. Ах, мадам, ваше горе безмерно, но, возможно, его хоть как-то облегчит мысль, что ее величество мирно закончила свой земной путь. Господь призвал ее к себе, и мы должны покориться его воле. Императрица ушла так же, как и жила: великой государыней и доброй христианкой…

Мария-Антуанетта села, положив руки на колени и уставившись в одну точку. Она не плакала. В ушах неясно гудели утешения Вермона. Разве могли религиозные аргументы стать тем бальзамом, что излечит образовавшуюся в ней рану? Ее мать умерла! Она с ужасом подумала, что в прошедшие с этого момента семь дней она развлекалась и не было никакого предчувствия, никакого знака с небес, подсказавшего бы ей, что случилось. Неужели возможно, что она смеялась и танцевала в тот момент, когда ее мать испускала последний вздох?

– Вермон, – тихо спросила она, – она сильно страдала?

Аббат повторил то, что ему рассказал солдат венгерской дворянской гвардии.

Мария-Терезия уже давно страдала от катара. Она чувствовала, что словно каменеет внутри, а силы ее уменьшаются. 24