Три месяца, две недели и один день (СИ) - Шишина Ксения

— Нет, не замкнутой, но временами сложной и бросающейся из крайности в крайность. Пытающейся соответствовать разным ожиданиям, но не всегда справляющейся с их грузом. Я имею в виду, что всё это она сейчас и испытывает, уж поверь. Особенно теперь. Да и прежде ситуация была не сильно иной. А я хотела для тебя другого.

— То есть ты говоришь, что Оливия это в некотором роде ты?

— Главное, чтобы она не стала действительно мной.

— Но ты у нас лучшая. Мы с Лилиан не могли и мечтать о другой матери, — говорю я именно то, что думаю, ни больше, ни меньше, — и я ни за что на тебя не сержусь.

— Даже если ты лукавишь, я и твой отец… Мы с тобой. И мы справимся.

— Как?

— Вместе.

— Я был счастлив с ней, мама. Вдруг у меня не получится?

— Вероятно, у тебя нет выбора, — и она права. В каком бы я не был состоянии сегодня или повсеместно, у моего сына должен быть лучший отец на свете. С женщиной или без неё, но я обязан сделать всё, чтобы такого меня он и получил.

Глава двадцать третья

Она появляется словно бы из воздуха. Более яркие цвета большого плазменного экрана, сменившие оттенки чёрного, тёмно-синего и серого и давшие больше света, выхватывают из мрака окружающего пространства очевидный силуэт, и в первое мгновение я думаю, что всё-таки заснул. Что, сражаясь с усталостью после домашней игры и борясь с сонливостью, накопившейся за минувшую ночь, мне так и не удалось выиграть в этом неравном бою, и что Лив просто предвиделась моему измотанному и функционирующему на пределе сил рассудку. Но миражи ведь не выглядят так натурально, реалистично и естественно, да? Они как дымка, а сейчас я вижу вовсе не её. Нет, этот образ вполне чёткий, ясный, ничем не замутнённый. Мои руки протирают лицо больше с целью вспомнить, где я нахожусь и что смотрю, пытаясь протянуть до адекватного времени отхода ко сну, чем в намерении убедиться, что Лив по-настоящему здесь, почти в одной со мной комнате. Я уже знаю, что всё так и есть, потому что даже на расстоянии органы обоняния улавливают знакомый запах, тело реагирует ускорением сердечного ритма и дрожью будто от холода. Мне так нехорошо, что физически я такой восприимчивый, но это ничто по сравнению с беспокойством, что, может, ей что-то нужно. Что что-то заставило её спуститься спустя час после того, как я приехал после игры, закончившейся в нашу пользу с преимуществом в семнадцать очков, и подогрел ей достаточно запоздалый ужин, и что это, возможно, связано ни с чем иным, как с необходимостью в медицинской помощи.

— Ты в порядке? — я почти подрываюсь с места, чтобы подойти и не только, но успеваю лишь опустить ноги на пол с разложенного дивана. Оливия в полном молчании подходит ко мне, и, наверное, будь ей истинно плохо, не думаю, что даже она смогла бы это скрыть. Например, кровотечение или ещё какие-то интуитивно пугающие ощущения. Её лицо может многое сказать за неё саму, и иногда этого достаточно, но насколько безопасным будет всё равно спросить о том, как часто сегодня шевелился ребёнок, когда это было в последний раз, и не происходило ли это наоборот слишком редко? — Он двигается? Ты чувствуешь это хоть иногда? Надо, чтобы было не меньше десяти шевелений в день, и если в течение шести часов и дольше ничего нет, это… Я знаю, ты не записываешь, но, может… — я боюсь оскорбить её правдой, намёком на то, что ей до всего этого и дела нет, высказав некую надежду лишь на её память, в которой, возможно, что-то да отложилось, и потому не завершаю свою мысль. Но и с учётом всего сказанного её ответ, на удивление, содержит в себе лишь понимание:

— Он двигался, когда я ела.

— А сейчас?

— Нет. Наверное, он спит.

— Да, — скорее всего, всё так и есть. Время уже десять, а он ещё такой крохотный, а маленькие детки спят много и часто. Вероятно, сегодня мой сын больше не станет шевелиться. Ввиду в том числе и того, что двигательная активность матери утихомиривает ребёнка, а она ведь как раз только что спустилась вниз по лестнице. На мой взгляд, это тоже можно отнести к одному из тех действий, которые способны успокоить и уложить малыша. — И тебе бы тоже лучше лечь.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— Ты меня отсылаешь? — без всякого всплеска и негативных эмоций слишком тихо спрашивает она, и, возможно, я понимаю вопрос лишь благодаря тому, что неотрывно смотрю на неё и наблюдаю, как двигаются губы, когда произносят слова.

Было время, они могли поцеловать меня так, что, будь я в тот момент мёртв, их прикосновение вернуло бы моё тело к жизни. Но теперь я настолько не уверен во всём, что касается её, что даже крайне редко позволяю себе дотрагиваться до её живота. Не говоря уже о том, чтобы сделать хоть что-то, что если и не утолит, то хотя бы притупит непрестанное желание, каждый раз в её присутствии испытывающее меня на прочность, этот словно зуд под кожей и первобытную потребность. Мне нужен кто-то, чтобы… Хотя кого я обманываю?

В тот раз я был просто в подпитии, топил злость и печаль в алкоголе, а без него, вот прямо сейчас я всё тот же Дерек Картер, который хочет не какую-то абстрактную женщину, а по-прежнему лишь свою бывшую жену. Казалось бы, протяни руку и возьми, но мы не касаемся друг друга. И чаще, чем иногда, это приводит меня в неконтролируемый истинный ужас. После всего, чтобы между нами было, учитывая всё, что до сих пор есть и продолжает быть, этот негласный запрет кажется неправильным. Но, возможно, только мне одному. А я бы так хотел, чтобы она дотронулась до меня, просто не смогла сдержаться так же, как я, бывает, не могу, без всяких мыслей в своей голове и размышлений о моих. Я был бы счастлив и секунде мимолётного прикосновения. Невзирая на нужду знать, как конкретно мне жить без этого человека на протяжении всей оставшейся жизни, и нескончаемое лихорадочное обдумывание путей, которыми я могу пойти, чтобы примириться со всем этим и перестать оглядываться, я всё ещё жалкий человек. Я способен гордиться лишь тем, что теперь это видно и ощущается гораздо меньше, чем в прошлом месяце.

— Нет. Ты можешь сесть с другой стороны. Хотя я всё равно скоро пойду наверх, — мой голос, наверное, такой же уставший и измотанный на грани безразличия ко всему, каким я себя чувствую. В упадке физических сил как раз и заключается единственная причина, по которой мне трудно воспринимать некоторые слова и уж тем более анализировать их возможный скрытый смысл, но я пытаюсь держаться иначе. Всё ведь и так достаточно неловко, странно и сложно, и противоречивые ощущения совсем сбивают меня с толку. — Хочешь, я дам тебе плед?

— Так теперь ты всегда проводишь так свои вечера? В тепле и перед телевизором? Никуда не выходя с остальными, даже когда вы побеждаете?

— Для них я отныне плохая компания. И стану только хуже. Но нам не стоит говорить об этом, — отвечаю я, не глядя на неё и увеличивая громкость телевизора на две или три единицы, попутно пытаясь соотнести то, что смотрел в течение предыдущих двадцати минут, с теми событиями, которые разворачиваются на экране сейчас. — Я бы хотел сосредоточиться на фильме.

— И как он называется?

— Мы.

— Необычное название.

— Это скорее монограмма имён главных героев (прим. авт.: имеется в виду фильм «Мы. Верим в любовь». Оригинальное английское название картины — W.E. — является монограммой имён главных героев Wallis/Edward, что теряется в русском названии фильма), — отвечаю я, припоминая краткое описание художественной ленты, — Уоллис и Эдуард. Если отставить в сторону и развивающуюся параллельно историю женщины, живущей уже в наше время и проникшейся теми событиями, это история в большей степени о наследнике британского престола, без памяти влюбившегося в замужнюю женщину. Для той эпохи это, очевидно, было абсолютно неслыханно. Но сам фильм, думаю, как раз в твоём вкусе. Несмотря на то, что он… ну, о любви, — я едва осмеливаюсь произнести последнее слово и по-прежнему остерегаюсь поворачивать голову налево, чтобы взглянуть на Лив и попытаться распознать выражение её лица в значительной темноте, не всегда достаточно разбавляемой экраном. Моя левая рука, чисто символически держащая пульт дистанционного управления, словно горит, потому что ощущения говорят сами за себя. Проверять же свои догадки, на чём именно сосредоточились глаза Оливии, мне слишком волнительно и беспокойно, чтобы я смог взять и сделать это. — Прошло не больше получаса, так что наверняка всё самое определяющее сюжет и развязку обеих линий ещё впереди. Ты сможешь досмотреть.