Три месяца, две недели и один день (СИ) - Шишина Ксения

— Как считаешь, моё сердце может болеть? Мне должно быть стыдно, что здесь человек, которого я фактически едва знаю? Или у меня нет души, вглубь которой я могла бы заглянуть?

— Я не хочу сейчас говорить об этом. У меня мало времени.

— Ну тогда иди. Не надо опаздывать из-за меня, — я убираю свою руку прочь и встаю, — мой телефон лежит на подоконнике.

— Всё готово, — я кладу аппарат на тумбочку, бросаю на Лив крайний взгляд, как выразились бы пилоты, у которых слово «последний» не в ходу, и уже почти выхожу за дверь, когда одна короткая фраза цепляет меня за живое и пробирает до самых костей:

— Не забудь тёплые вещи, Дерек. Погода там обещает быть холодной, — но я не оглядываюсь и ничего не отвечаю, потому что просто не могу. Даже если она означала именно то, что мне хочется думать, и даже если нет тоже. Всё равно не могу. Нельзя. Меня уже ждут в другом месте.

Ауттейк № 2

— Мамочка, а что там наверху? Зачем ты ходишь туда с едой?

— Я забочусь об одной тёте. Помните, я говорила, что дядю Дереку нужна наша помощь?

— Да, — стоя около своей матери, отвечает темноволосый мальчик, явно старший по сравнению со своим братом, занятым игрой в кубики прямо на мокром газоне и попытками сложить их во что-нибудь более-менее устойчивое. Я бы рада сказать, что знаю точное имя хотя бы одного из детей, но моя уверенность распространяется лишь на возраст сыновей Дениз.

Ввиду тридцатипроцентной полностью оправдавшей себя вероятности дождя они пользуются, возможно, недолговечным перерывом между осадками, дыша свежим влажным воздухом, и мне не только отлично их видно, но ещё и прекрасно слышно всё то, о чём идёт речь. Не потому, что окно гостевой спальни выходит на основную улицу и прилегающую к дому территорию, а потому, что, открыв входную дверь, я уже ступила на крыльцо. Мне нет ни единого оправдания, кроме того, что замкнутая обстановка сводит меня с ума. Прошло уже целых двое суток, как я здесь. Но я могу ненадолго выходить, преодолевать небольшие расстояния и периодически спускаться по лестнице. Там, в кабинете, я слушала и всё слышала. Буквально каждое слово без исключения.

— Эта тётя в соседней комнате.

— А можно на неё посмотреть?

— Нет, милый, не думаю. Ей нужно отдыхать. Мы же не хотим мешать. Если человек не хочет общаться, вторгаться в его личное пространство нехорошо, Джейми.

— Эта тётя болеет, мама?

— Нет, Дэвид. Если только чуть-чуть, — на этот раз Дениз обращается к своему младшему сыну, тоже темноволосому, но в меньшей степени. Теперь тётя в моём лице, а обо мне за глаза так говорят впервые в жизни, невольно задумывается, что эта женщина в считанных метрах от меня никогда бы не поступила так, как я. А она ведь с ними не сюсюкает, не говорит детским или кукольным голосом, что я, пожалуй, ожидала увидеть, а общается вполне на равных, как с будущими взрослыми людьми и личностями, и при этом, кажется, любит их. Она чуть ли не ползает по земле, невзирая на почти лужи и грязь, и это некрасиво, чревато пятнами и большой стиркой, но, вероятно, когда-то моя мать или отец также копались в песочнице или слякоти вместе со мной. Может ли быть так, что это было здорово, и что мы все были счастливы, а родители даже не задумывались об испачканной одежде и обуви? Может ли быть так, что Дениз тоже просто не представляет себя находящейся ни в каком другом месте?

— Но она ведь выздоровеет?

— Конечно, Джейми. Обязательно.

— А как её зовут?

— Лив, — сама от себя не ожидая, вдруг говорю я. Но ещё более неожиданно это то, что мои ноги словно на автомате спускаются по ступенькам прямо под открытое небо, которое уже снова начинает мелко моросить. Моё тело оказывается поблизости от выпрямляющейся Дениз и мальчишек, тут же бросающих свои игрушки и прижимающихся к её длинным ногам будто в стремлении спрятаться. Наверное, это нормально, правильно и естественно, реагировать так на незнакомого и чужого человека, даже когда он тебе любопытен. Мой сын тоже будет держаться за своего отца подобным образом? Если я однажды захочу его увидеть, сколько времени уйдёт на то, чтобы он выглянул из укрытия и потянулся ко мне?

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— Поздоровайтесь, мальчики.

— Здравствуйте, — одновременно тихо произносят они, — вы с нами поиграете?

— Я…

— Может быть, в другой раз, — не даёт мне закончить Дениз, вероятно, ощутив, что я замешкалась и не совсем знаю, как себя вести, — а сейчас идите внутрь. Джейми, возьми Дэвида за руку. Мы же не хотим простыть, как тётя Лив? Мы соберём игрушки и тоже придём.

— У тёти грипп? Но когда у тебя был такой животик, ты говорила, что это потому, что мой братик становится совсем большим, потому что очень хочет как можно скорее с нами познакомиться. А у тёти там тоже ребёночек? — Джейми явно не торопится слушать свою маму и делать то, что она говорит. Я могу видеть, как, несколько смущённая и застигнутая врасплох, Дениз присаживается перед своим сыном, совершенно без всякой злости и вполне добродушно проводя рукой по его коротким волосам:

— Да, у тёти тоже будет свой малыш, но об этом мы с вами поговорим чуточку позже.

— А ты разрешишь ему с нами играть?

— Если ты захочешь, то да, сколько угодно, Джейми. Но даже когда он подрастёт, ты всё равно будешь старше его. И Дэвид тоже.

— Но мы захотим, — чуть ли не топает ногой Джейми и, кажется, хватает своего брата за руку не иначе как в расстроенных и подавленных чувствах, — так можно?

— Конечно, можно, родной. А теперь, пожалуйста, ступайте в тепло. Извини за это. Не знаю, что на него нашло, — вздыхает Дениз, когда мальчики наконец уходят, и мы остаёмся наедине друг с другом, — хотя, наверное, дело в том, что, помимо меня, ты первая беременная женщина в его окружении. А для Дэвида вообще самая первая. Уверена, позже у него возникнет ещё больше вопросов, чем у старшего брата.

— А ты часто им врёшь? — спрашиваю я, признаться, не без труда опускаясь на влажную верхнюю ступеньку крыльца и инстинктивно придерживая живот, будто он может упасть. Это всегда казалось мне в чём-то нелепым, то, как беременные чуть что дотрагиваются до него, но при всех отличиях своей ситуации от общепринятой я и сама стала женщиной, которая, такое чувство, касается своего тела лишь в одной конкретной точке по сто раз на дню. Как правило, конечно, причиной всему толчки, но у меня… у меня не получается их винить. Даже когда я не могу из-за них уснуть.

— Никогда. Просто порой не вижу смысла начинать рассказывать о том, что они всё равно, возможно, ещё не поймут до конца, — одну за одной складывая разноцветные пластмассовые фигуры в большой пакет, Дениз бросает на меня короткий взгляд прежде, чем продолжить, — не то чтобы тебя это касается, но лгать и о чём-то умалчивать из-за нежелания наткнуться на непонимание сути сказанного это разные вещи.

— Значит, ты просто пыталась умолчать?

— Именно так. Видишь ли, мы с их отцом ещё не сажали детей перед собой и не устраивали беседу под названием «откуда они взялись», и вообще не тебе мне указывать, как воспитывать ребёнка и что и когда ему говорить. Своего ты оставишь его отцу, как какую-то ненужную вещь, которая взяла и разонравилась.

— Да ты у нас прямолинейная.

— Что, не нравится? Слишком грубо для тебя? Но это правда, и кто-то же должен тебе её сказать. Будто ты святая и блаженная.

— Вовсе нет. Я совершенно не такая, — моим мужем был человек, которого если и не в жизнь, то, по крайней мере, хоть ненадолго в свою постель мечтают заполучить многие женщины, и одна из них даже не так давно в этом вполне благополучно преуспела, но, возможно, я точно такая же, как и они все. Увидевшая лишь трофей и денежный мешок и возжелавшая его, а не любившая суть и внутренний мир, но определённо разрушившая брак. То, что, даже когда мы просто лежали в одной кровати совершенно одетыми, ощущалось тем самым, что находят далеко не все. Правильного человека, маленькую жизнь, и ради чего? Чтобы застыть между прошлым и будущим посреди нигде в абсолютном незнании, что делать после, когда всё закончится?