Держава (том третий) - Валерий Кормилицын

— Только в лошадь потом обратился, — поддержала её мать.

Сестра утвердительно покивала головой, дополнив мысль Веры Алексеевны:

— Скажите спасибо, что не в командира дивизии.

— Тьфу на вас. Ну что несёте? Лошадь это была.

— Вам ещё повезло, что леший в лесу не поблазнился, — на полном серьёзе добавила супруга. — Вот какой случай мне бабушка рассказывала, — потекли женские разговоры про русалок, ведьм и домовых.

Через несколько дней, ближе к вечеру, молодой рассыльный в тёмно–малиновой фуражке принёс целую корзину малиновых роз.

— Что за волшебство. Кому это? — затрепетала сердцем Натали, слабо надеясь, раз есть черти, лешие, домовые и другие чудеса, то и цветы могут быть от НЕГО…

— Молодой даме, — таинственно понизив голос, произнёс разносчик. — От неизвестного кавалера…

— Ты у нас молодая дама, — со вздохом сожаления констатировала факт Зинаида Александровна. — Значит розы — тебе.

Унеся цветы в комнату, Натали нашла спрятанную в них записку и разочарованно прочла: «От Глеба, в знак любви и дружбы».

«Ну какой любви, Господи… Ладно ещё — дружбы. Он совсем другой… Хороший, умный и добрый, но другой, — наслаждалась запахом роз, которые от яркого света люстры стали алыми. — Я бы всё отдала за то, чтоб Аким… подарил… да нет, хотя бы просто протянул одну единственную кувшинку… С запахом реки… солнца… и любви… Ну отчего у нас так получилось?!» — словно кто подтолкнул её, выронила розу, упавшую на клавиши фортепиано. Отдёрнув портьеру, выглянула в окно, словно надеялась увидеть там ЕГО…

Но улица была пустынна…

Лишь ноябрь мёл редкими снежинками по замёрзшей мостовой. По жёлтому, как кувшинка, блику от фонаря на брусчатке, пронёсся клок старой газеты.

«Может, её купили в тот далёкий день, когда ОН подарил лилию, — это название ей нравилось больше. — И веер, — отпрянув от окна, бросилась к ящичку стола, и нервно выдвинув его, достала тот самый веер.

Махнув им, ощутила нежный запах розы. Просто приятный запах, в котором не плескалась река, не сияло солнце, и не волновала душу любовь…

«И всё это уже не вернуть… Всё безвозвратно утеряно… И осталось где–то там… В далёкой вечности, — со вздохом разочарования положила на место веер и подошла к фортепиано с розой на белых клавишах. Сдвинув её, вначале небрежно, а потом с трепетной страстью стала наигрывать «Нежность» Шопена: «Сад Эдема», — вспомнила другое название мелодии. — Маньчжурского Эдема… С прозрачным ручьём, бегущим по зелёной полянке с дубняком по краям, и с буйной виноградной лозой у белого гранита скалы, — сбросила розу на пол. — Ошибся китайский мудрец, сказавший, что невидимой нитью соединены те, кому суждено встретиться… Несмотря на время, место и обстоятельства… Обстоятельства изменились, и если даже встреча произойдёт, то это будет другая встреча… В которой не станет реки, солнца, жёлтой кувшинки и, главное, любви… Китайский философ не испытал любовь, потому так наивно и рассуждал… Ну за что? За что мне это всё? Может — за гордыню?! — зябко укутав шалью плечи, вновь подошла к окну. — А вдруг мудрец был прав и тонкая нить приведёт ЕГО сюда… Под этот жёлтый свет фонаря…»

Но жёлтый круг, напоминающий солнечный, был холоден и зиял пустотой.

Ветер унёс даже газету…

Вдохновляемые Бутенёвым Кусков–второй и Рубанов–третий, как, согласно армейским традициям, называл их Константин Александрович, до Михайлова дня охотились по чернотропу, а после 8 ноября — по порошам.

Аккурат на праздник выпал небольшой снежок и подморозило.

— Самое лучшее для охоты время, ребята, — мечтательно глядя на охотничьи ружья, вещал Бутенёв, — снег ещё не глубок. Можно передвигаться без лыж и не укутываться в тулуп, — хохотнул Константин Александрович и закашлял, прижав к губам платок.

Натали принесла на маленьком подносе чарку с водой и какие–то снадобья.

— Выпей, папа, — скрывая жалость и внутреннюю боль, чтоб не расстраивать отца, как можно бодрее произнесла она.

Крутившаяся рядом Ильма, выражая поддержку, жизнерадостно гавкнула.

— Дожился! — выпив микстуру, шутя попенял дочери Бутенёв. — Покойный Николай Олегович живот бы от смеха надорвал, услышав такие слова и прилагаемую к ним чарку с водой… Выпей, папа, — передразнил её, убирая в карман платок. — Э-эх, знали бы вы, дети, какой я был мастак разбирать следы зверя по пороше и распутывать головоломные заячьи сметки и петли. На меня даже Трезор дивился. Не стало сейчас таких искусников–следопытов между московскими охотниками, не стало, — уселся в кресло. — Ильме скажите спасибо, — ласково погладил собаку. — Она вам зайцев загоняет…. Без неё в прошлый раз лишь белок настреляли…

— И ворону, — улыбнулся Глеб, удивляясь в душе, почему так холодно поблагодарила его за цветы Натали.

— У нас лошади ещё не обучены, — оправдался Кусков–второй. — Эскадронный командир в какую–то экспедицию отправлен, за него — штабс–ротмистр князь Меньшиков. А он «китов» — так лошадей нашего первого эскадрона в полку называют, лишь по служебным обязанностям брать разрешает.

— Раскармливает их и себя, — подтвердил Глеб, усаживаясь на диван.

— Молодец, — поддержал незнакомого ему командира Бутенёв. — Ну нравятся человеку холёные кони, что здесь плохого?

— Ну да. А любимая его поговорка: «Мечтаю командовать эскадроном без солдат и лошадей, дабы не надо было ничего делать», — развеселил Константина Александровича Рубанов. — Как старый русский помещик он заботится, чтоб крепостные кавалеристы и их кони имели здоровый презентабельный вид. И прозвище «киты» — лошади получили за свою непомерную упитанность. И дело ни только в кормёжке… Когда я был корнетом, отдал приказ взводу пустить лошадей в галоп. Так он меня взгрел за это, выдвинув какую–то непонятную причину, согласно коей, лошади должны перемещаться лишь рысью, а лучше — шагом, — пошли скучные для Натали разговоры о лошадях, и она покинула мужское общество.

— Потому–то на манёврах у нас возникают определённые трудности, — продолжил интересную тему юный Кусков. — Зато на смотрах выглядим потрясающе. Крупные вороные кони и румяные всадники на них. Князю хлоп — благодарность. Он солдатам от себя — пива в награду. Те лошадям — оставшийся от обеда хлеб. И все довольны.

— Представьте, Константин Александрович, кроме положенного дневного рациона, выражающегося в девяти фунтах зерна и девяти фунтах сена, ещё и хлеба нажрутся, — покачал головой Рубанов. — Вот и киты…

— Солдаты с мешками из рогожи в казарму к гренадёрам ходят. У тех тоже куски остаются, — продолжил Кусков. — А я своему Москалю специально буханку покупаю. Из Малороссии жеребца привезли.

— Он, наверное, ещё и горилку пьёт, — загоготал Бутенёв.

— Мы хотя и Сумские гусары, но больше по жжёнке ударяем, да по водочке. Это пусть в Павловском полку шампанское вёдрами хлыщут, — вспомнил старшего брата Глеб. — Вот и пришлось нам за свой счёт лошадок купить и объезжать на охоте.

— Зато сейчас они выдрессированы словно собаки, — похвалился Олег.

— Правда, от зайца шарахаются, — зареготал Глеб.

— Командир у вас хороший, — чего–то вспомнив, грустно произнёс Бутенёв. — А в газетах пишут, что в Севастополе какой–то лейтенант Шмидт объявился. Присягу царскую нарушил и моряков на бунт подбивает.

— Я слышал о Петре Петровиче Шмидте, — наморщил в задумчивости лоб Рубанов. — Контр–адмирале… Ах, да… Ещё у него младший брат есть. Владимир Петрович. Полный адмирал с тремя орлами на погонах. Флагман эскадры Балтийского флота был. Отец чего–то о нём рассказывал, а чего — не помню.

— Правильно. А этот — Шмидт–третий. Непутёвый отпрыск Петра Петровича и тоже — Пётр Петрович. Так положено старшего сына в семье называть. Ну, как у вас — Акимом или Максимом.

* * *

Поручик Банников вместе с другими офицерами полка внимательно слушал речь полковника.

Командир полка на этот раз собрал их не в тесном кабинете, а в библиотеке.

— Книги, господа, читать нам теперь некогда, — ходил перед сидевшими в креслах, на диванах и за большим круглым столом офицерами. — И чего путное пишут современные авторы? Толстой, Горький или Куприны всякие… Восстанавливают народ против власти и армии. А мы потом — расхлёбывай, — остановился у окна и глянул в сторону моря. — То бунт на броненосце «Потёмкин Таврический»… Теперь в Севастополе морячки бузят… Это их выражение, — задёрнул гардину и, убрав руки за спину, вновь принялся шагать по вытоптанному ковру. — После дарования Манифеста, народ по всей России словно сошёл с ума. На улицах гремит «Марсельеза» и кругом митинги с антиправительственными речами. А собрал вас по причине того, что в Севастополе начались массовые беспорядки, и из Киева пришёл приказ направить туда батальон нашего полка, — оглядел напряжённо слушающих его офицеров. — Может, придётся применять оружие… Кто к этому готов?..