Книжные контрабандисты. Как поэты-партизаны спасали от нацистов сокровища еврейской культуры - Давид Фишман

по доходившим до него сведениям, все еще мучилась в немецком трудовом лагере).

В свободное время Шмерке собирал и записывал песни, которые узники пели в Виленском гетто. Он подготовил черновую рукопись 49 песен, некоторые — из репертуара театра гетто, другие написаны замученными поэтами. В коротком предисловии Шмерке пишет, что память о жертвах должна быть облечена в их собственные слова — слова песен, в которых они выражали свою твердость и страхи, надежду и отчаяние[317]. Песни эти стали частью его репертуара. Однако даже самые пламенные и оптимистичные, вроде его «Гимна молодежи» и марша «Еврейский партизан», звучали теперь с оттенком горечи[318].

Комиссия по сбору и обработке документов еврейской культуры столкнулась с новыми трудностями, когда 10 сентября, перед самыми еврейскими осенними праздниками, Суцкевер решил уехать в Москву. Там его ждали беременная жена и литературные начинания, а работа по спасению ценностей была налажена, и у музея (или комиссии) появилось собственное здание[319]. Суцкевер попросил Ковнера занять должность председателя комиссии, а заместителем своим назначить Шмерке. Все полагали, что через месяц-другой Суцкевер вернется, однако он в итоге прожил в Москве почти год[320].

Перед отъездом Суцкевер подготовил текст рекламной брошюры, рассказывавшей о работе комиссии. В ней перечислены некоторые из спасенных сокровищ: письма мистика начала XIX века — раввина Элияху Гутмахера («Единственного немецкого знатока хасидизма»), рукописи ранних пьес на идише, написанных отцом еврейского театра Авромом Гольдфаденом, тексты Ш.-Я. Абрамовича, отца литературы на идише, десять пинкасов (актовых книг), в том числе синагоги Виленского Гаона, редкие книги на иврите, опубликованные в XVI веке в Венеции, Кремоне, Кракове и Люблине; скульптуры Марка Антокольского и архив Виленского гетто, включавший административные документы, плакаты, дневники и фотографии[321].

В брошюре не была упомянута одна из важнейших находок комиссии: рукописный дневник Теодора Герцля 1880-х годов. В СССР не стоило хвастаться тем, что в руках у вас находится дневник одного из основателей политического сионизма. Ленин раскритиковал сионизм, и с 1920-х годов он находился в СССР под запретом[322].

Однако, как оказалось, отсутствие в брошюре Герцля ничего не меняло. Брошюра не увидела света. Цензурный комитет передал текст на утверждение в ЦК КПСС, а тот его так и не одобрил.

Сразу после отъезда Суцкевера начались распри между Шмерке и Ковнером. Шмерке очень не нравилось, что Ковнер официально возглавляет комиссию, тогда как он, человек, рисковавший жизнью ради контрабанды книг, первым доставший эти книги из тайников, находится у него в подчинении. Кроме того, Шмерке возмущали длительные отлучки Ковнера из музея, а тот отвлекался на другие дела: восстанавливал молодежное движение «Ха-шомер ха-цаир» («Юный страж»), организовывал акты отмщения пособникам нацистов, планировал нелегальный отъезд в Палестину. И это называется директор музея?

Взаимную неприязнь подпитывали и идеологические факторы: Шмерке был коммунистом и осенью 1944 года все еще непререкаемо верил в советскую систему. Ковнер — социалистом-сионистом, для которого был неприемлем проект восстановления еврейской жизни в Вильне, в СССР, да и вообще где бы то ни было в Европе. Кроме того, Шмерке завидовал выдержанно-авторитетной позе Ковнера и… его успеху у женщин[323].

При этом работа по возвращению ценностей продолжалась, и в октябре Шмерке сделал фундаментальное открытие: обнаружил в бункере на Шавельской улице дневник Германа Крука, написанный в гетто (Суцкевер еще в августе отыскал несколько десятков страниц и забрал их в Москву, Шмерке же нашел несколько сотен). Библиотекарь Крук спрятал три экземпляра своей летописи в разных частях города, но из мясорубки войны невредимой вышел только экземпляр, хранившийся в бункере.

Машинописная копия была полностью разрозненна. Крук положил ее в металлическую канистру и закрыл, однако те, кто жил в бункере после ликвидации гетто, вскрыли канистру в поисках ценностей. Страницы дневника были раскиданы по всему бункеру, смяты, порваны, перемешаны со всевозможными бумагами. На то, чтобы их собрать и сложить по порядку, ушло много недель[324].

Еще бо́льшим чудом стала другая находка — записные книжки Крука из лагеря Клоога в Эстонии. Крук закопал их в канавке в Лагеди в присутствии шестерых свидетелей накануне дня, когда его вместе еще с четырьмястами узниками расстреляли. Одному из этих свидетелей, Нисану Анолику, удалось спастись. Он вернулся в Лагеди после его освобождения, откопал записные книжки и передал в Еврейский музей.

Мечта Крука о том, что записки его сохранятся для будущих поколений, сбылась[325].

В результате дневник оказался в ИВО в Нью-Йорке, где оригинальный текст на идише опубликовали с подробными комментариями и указателем, равно как и с пространным предисловием, в котором брат Крука Пинхас излагал его биографию. Когда дневник Крука появился в английском переводе, историки назвали его «одним из шедевров военной мемуаристики» и «архивом Рингельблюма о Виленском гетто» в одном лице, а также одновременно и «литературным шедевром». Главный историк Холокоста, Иегуда Бауэр из Еврейского университета в Иерусалиме, назвал дневник «одним из важнейших документов этой трагической эпохи». Именно Шмерке и Суцкевер сделали так, что слова убитого руководителя «бумажной бригады» дошли до потомков[326].

Пока Шмерке радовался своему открытию, разразился экзистенциальный кризис. В конце октября 1944 года московский Комитет по кадровой политике отказал Комиссии по сбору и обработке документов еврейской культуры в финансировании и распорядился комиссию распустить. Последствия дали о себе знать почти сразу. Все льготы, полагавшиеся сотрудникам — продовольственные карточки и освобождение от воинской обязанности, — были отозваны, а пропуска аннулированы.

Ковнер и Шмерке, несмотря на взаимную неприязнь, объединили усилия в деле спасения комиссии — или, как они это по-прежнему называли, музея — от истребления. Ковнер пошел прямо к Юозасу Жюгжде, наркому просвещения, и не стал выбирать слова: решение Москвы — прямой результат нежелания литовских властей оказать поддержку еврейскому музею. Он предупредил Жюгжду, что, когда об этом решении станет известно за пределами СССР, оно будет воспринято как антисемитские действия литовского правительства.

Ковнер написал Суцкеверу письмо с настоятельной просьбой: попросить Еврейский антифашистский комитет вмешаться; помощь должен оказать Илья Эренбург; необходимо встретиться с высшим руководством Литвы — Снечкусом, Юстасом Палецкисом и другими, которые, по сведениям, находились в Москве. «Нужно потребовать, чтобы они