Книжные контрабандисты. Как поэты-партизаны спасали от нацистов сокровища еврейской культуры - Давид Фишман

раскиданных по всему городу, на улицу Страшуна. Какое-то из транспортных предприятий иногда ссужало музею грузовик без ведома начальства. Но чаще всего приходилось пользоваться деревянными тачками[302].

В начале сентября во дворе вильнюсского «Союзутиля» была найдена огромная кипа материалов. Немцы выбросили тонны еврейских материалов в мусор для дальнейшей переработки на бумажных фабриках. Несколько тонн так и осталось на территории «Союзутиля». Исаак Ковальский, обнаруживший это сокровище — самое объемное после того, что находилось в бункере на Шавельской, 6, — привез в музей пакет материалов для ознакомления. Шмерке вскрыл его, и первое, что увидел, была рукопись жившего в XIX веке деятеля еврейского Просвещения Иосефа Перла. Под ней лежали газеты, учебные материалы, небольшие статуэтки. Вывозом и разбором этих сокровищ сотрудники музея занимались более полугода[303].

Вести об операции по спасению культурных ценностей достигли Москвы, советская еврейская интеллигенция отреагировала с энтузиазмом и восхищением. Давид Бергельсон, ведущий прозаик, писавший на идише, послал Суцкеверу письмо, где говорилось: «Недавно в “Единстве” [“Эйникайт”, главная советская газета на идише] напечатали статью о вашей грандиозной работе в Вильне. Она действительно грандиозна. Вряд ли хоть кто-то делает для нашей культуры больше, чем вы». Шахна Эпштейн, исполнительный секретарь Еврейского антифашистского комитета, писала Суцкеверу в похожем тоне: «Мы с большим интересом следим за вашей деятельностью. Ваши достижения носят воистину исторический характер. Да укрепятся ваши руки!»[304]

Спасенное сокровище

Письма Шолом-Алейхема

Шолом-Алейхем (1859–1916), чей роман «Тевье-молочник» лег в основу знаменитого фильма «Скрипач на крыше», был самым популярным и плодовитым из всех писателей на идише. Его произведения читали вслух за семейным столом после субботней трапезы вечером в пятницу. Самое полное собрание его сочинений включало 28 томов, однако туда вошло далеко не все.

Шолом-Алейхем был не только литератором, он много и виртуозно писал письма. В молодости он их нумеровал, и только за 1889 год их оказалось более тысячи[305]. Для такой напряженной эпистолярной деятельности было много причин: он жил в Киеве, а почти все его коллеги — в Одессе и Варшаве. После эмиграции в Нью-Йорк он продолжал публиковаться в Восточной Европе. Каждый год по много месяцев проводил на курортах в Италии и Швейцарии, вдали от родных и друзей — этого требовало его здоровье. Нужно было поддерживать связь. Но самое главное — Шолом-Алейхем очень любил писать и письма, и романы в эпистолярном жанре.

Шмерке и Суцкевер спасли пятьдесят три письма великого писателя и юмориста из почти двухсот, находившихся до войны в архиве ИВО[306]. Первое спасенное письмо-сокровище было написано в Киеве в 1888 году и адресовано двум варшавским коллегам — просьба поучаствовать в литературном альманахе на идише «Еврейская народная библиотека» («Идише фолкс-библиотек»). Альманах, который Шолом-Алейхем редактировал и финансировал, стал важнейшей вехой в истории литературы, объединив под своей обложкой величайшие таланты того времени, включая Ш.-Я. Абрамовича, писавшего под псевдонимом Менделе Мойхер-Сфорим, и И.-Л. Переца, которых принято называть дедушкой и отцом современной литературы на идише.

Последнее письмо Шолом-Алейхема из спасенной Суцкевером и Качергинским связки — машинописный документ от 15 августа 1915 года; оно отправлено из дома писателя по адресу Ленокс-авеню, 10, на Манхэттене молодому переводчику на английский. Речь идет о переводе романа «Кровавая шутка» — трагикомедии, в которой двое студентов, русский и еврей, решают пожить под именами друг друга. Иванов становится Рабиновичем и на собственном опыте узнает, как «тяжело быть евреем» — такое название Шолом-Алейхем дал популярной пьесе, основанной на романе. Английский перевод должен был средствами юмористической литературы привлечь внимание к бедам русского еврейства.

Шолом-Алейхему очень важно было составить себе в Америке громкое имя через переводы своих работ на английский — в виде книг, театральных постановок и немых фильмов. Однако при жизни все его попытки прорваться к американской публике оказались безуспешными. Лишь пятьдесят лет спустя, после успеха мюзикла «Скрипач на крыше», Шолом-Алейхем стал широко известен.

А вот одно из самых грустных писем, спасенных дуэтом поэтов из рук сотрудников Оперативного штаба Розенберга. Оно относится к 1906 году, Шолом-Алейхем тогда находился в Лемберге (нынешний украинский Львов), входившем в состав Австро-Венгерской империи, и направлялся в Америку. Он бежал из царской России после волны кровавых погромов, разразившихся осенью 1905 года, в том числе в Киеве, — тогда он и сам с трудом избежал расправы, укрывшись в одной из гостиниц. В письме, адресованном неназванному другу и поклоннику, писатель рассуждает о собственной смертности:

Дорогой друг,

Как видите, моя глава «Лех-лехо»[307] не так-то быстро кончается. Я уж как-нибудь дотяну до тех пор, пока не приеду в счастливую и благословенную Америку — эхе-хе!..

Вы пишете, что ради меня готовы пойти в огонь и воду. Это, конечно же, очень мило и благородно с вашей стороны, но я не могу от вас подобного требовать, да и не вижу в этом никакого счастья ни для себя, ни для вас. Но если вы действительно хотите сделать мне особое одолжение, совершить доброе дело, то я вот что вам скажу.

Через сто двадцать лет (ну, или, как я подозреваю, чуть раньше), когда я переберусь туда, откуда уже ни депешу не отстучишь, ни письмеца не напишешь, народ Израиля наверняка захочет отдать должное народному писателю — пусть даже он уже и на том свете — и установить на его могиле достойное надгробие. Я хочу, чтобы на камне была высечена вот такая эпитафия, которую я недавно сочинил на банкете в свою честь. Когда все выпили вина, развеселились, пошли петь песни и произносить тосты, я уселся в сторонке и написал такую вот эпитафию:

Куда ж вы, реб еврей, бегом? Постойте, здесь так мило. Шолом-Алейхем вам знаком? Так тут его могила. Пусть слог его и прост, и груб, — На идише писал он, кстати, — А все ж читательницам люб: