Книжные контрабандисты. Как поэты-партизаны спасали от нацистов сокровища еврейской культуры - Давид Фишман

о помощи, пусть каждый из нас поищет среди своих вещей и в своем непосредственном окружении то, что осталось от наших загубленных жизней.

После него выступил Ковнер, он обратился к партизанам, ранее находившимся в гетто под его командованием, и отдал им новый приказ. Вооруженное сопротивление ФПО и духовное сопротивление «бумажной бригады» были вещами одного порядка: «В бункере дома номер шесть по Шавельской улице было спрятано тридцать ящиков с ценными материалами из ИВО. Там же ФПО хранила свои пулеметы. Это символизирует особую важность нашей работы. Нужно спасти то, что осталось. Мы должны увековечить нашу борьбу и превратить ее в политическую силу. Уничтожение сокровищ нашей культуры, возможно, трагедия еще большая, чем трагедия кровопролития»[285].

После этого собрания «низовая» поддержка музея, все еще не получившего официального статуса, умножилась многократно. Число добровольных помощников выросло с шести в середине июля до двенадцати в середине августа и двадцати девяти в начале сентября. Операция по поиску уцелевшего превратилась в масштабное движение[286]. Откликнувшись на призыв Суцкевера, выжившие евреи разгребали руины своих довоенных домов и школ, а также тех зданий, где они жили и работали в гетто, обнаруживали там старые фотографии, школьные тетради, экземпляры газеты «Новости гетто», хлебные карточки и пр. «То, что осталось от их загубленных жизней», они передавали еврейскому музею[287].

Страницы еврейских книг находили в самых неожиданных местах: на одном из уличных рынков города торговки заворачивали селедку и другие продукты в страницы из виленского издания Талмуда. Когда возмущенный партизан-еврей прикрикнул на них, они ответили: а нам-то почем знать, что это страницы из священной книги жидов. Партизан рассказал об этом Шмерке, и поэт, бывший уличный хулиган, отправился на рынок разбираться. Он замахнулся на торговок кулаками и пригрозил их поколотить, а также сообщить в милицию, что они при немцах воровали еврейские вещи, если они немедленно не передадут ему все страницы из еврейских книг. Торговки поняли, что Шмерке не шутит, и повиновались[288].

Однажды в квартиру вошла какая-то полька и принесла написанное от руки письмо, озаглавленное: «Призыв к нашим еврейским братьям и сестрам». Письмо произвело эффект разорвавшейся бомбы. Его написали две женщины и выбросили из машины, которая увозила их в Понары. Датировано оно было 26 июня 1944 года — до освобождения Вильны оставалось всего две недели; в письме излагалось, как после ликвидации гетто они девять месяцев скрывались от немцев — их было 112 человек, в том числе тридцать детей. Про их укрытие знала только одна полька, она приносила им еду. Взамен требовала меха, шелк, десятки тысяч рейхсмарок. Когда скрывавшиеся больше не смогли удовлетворять ее все возраставшие требования (она запросила пять килограммов золота), полька сдала их немцам.

В письме подробно повествовалось, как их четыре дня мучили немецкие и литовские полицаи. Восьмилетних девочек насиловали в присутствии матерей, мужчинам кололи половые органы булавками и иголками. Завершалось письмо призывом к отмщению:

Если евреи убьют хотя бы кого-то из них, чтобы отомстить за наши 112 жизней, они окажут большую услугу своему народу. Мы со слезами на глазах призываем: мщение! Мщение! Я пишу по-польски, потому что если обнаружат письмо на идише, его сожгут, но какой-то добрый и честный человек, возможно, прочитает письмо на польском и передаст его в руки еврейской полиции. А уж она пусть разберется с этой гадиной, у которой на совести столько крови. Погибло тридцать наших детей, пусть и ее трое детей — два сына и дочь — погибнут с ней вместе.

В письме сообщались имя и адрес вымогательницы и доносчицы: вдова Марыся, улица Большая Погулянка, 34, с правой стороны двора. Завершалось оно так: «Прощаемся с вами и с миром. Взываем к отмщению!»[289]

Как только письмо попало в еврейский музей, Аба Ковнер и его друзья-партизаны начали собственное расследование. Они отыскали Марысю, вымогательницу и доносчицу. Теперь она была любовницей высокопоставленного офицера НКВД. В связи с этим вряд ли удалось бы ее арестовать и отдать под суд. Еврейские партизаны решили взять правосудие в свои руки. Они подкараулили доносчицу на улице и убили[290].

Для Шмерке, Суцкевера и Ковнера возвращение ценностей еврейской культуры было самоочевидной потребностью, необходимой предпосылкой восстановления еврейской жизни — когда бы и в какой форме это ни произошло. Ими двигало элементарное представление: уважающий себя народ не может бросить свое печатное и документальное наследие — как не может он оставить своих выживших детей в домах у поляков и литовцев. Но среди музейных активистов были и те, кого интересовали только документы, связанные с немецкими зверствами: они намеревались использовать их в политических, юридических и просветительских целях. Бундист Григорий Яшунский высказал на общем собрании такую точку зрения: «Мы не собираем ради собирательства. Эти материалы — исторические аргументы, они политически актуальны». Другие добровольцы с ним согласились: основную цель музея следует определить как разоблачение немецких зверств и требование правосудия от лица еврейского народа[291].

Споры по поводу возвращения культурного наследия и розысков документов о Холокосте не имели практических последствий. Материалы обоих типов лежали в одних и тех же тайниках, в процессе извлечения никаких различий между ними провести было невозможно. Однако споры эти подчеркивали, что в глазах некоторых музейных активистов недавние события заслонили предыдущие 450 лет жизни евреев в Вильне, притом что объем довоенных книг и документов был гораздо больше.

Поскольку документов о Холокосте было катастрофически мало, сотрудники музея почти сразу начали записывать свидетельства выживших. Квартира Суцкевера и Шмерке превратилась в гудящий улей: добровольные помощники сидели за столами и расспрашивали бывших узников гетто из Вильны, Ковно и Шавеля (ныне — Шяуляй)[292]. Штатный сотрудник, доктор Шмуэль Амарант, в прошлом — директор Виленской еврейской учительской семинарии общества «Тарбут», разработал единую анкету, разделенную на двадцать разделов: с ее помощью и проводились интервью с выжившими[293].

Кроме того, в музее собирали письменные воспоминания о повседневной жизни в годы немецкой оккупации. Среди них оказались «Песни и музыка гетто», «Школа в гетто», «Как я создал подпольную типографию», «Официальный немецкий бордель на улице Субоч», «История спорта в гетто» и «Похоронная служба гетто»[294].