Книжные контрабандисты. Как поэты-партизаны спасали от нацистов сокровища еврейской культуры - Давид Фишман

Лежит здесь жаргонист-писатель. Весь век он о смешном писал, Мир целый обращая в шутку, Его читатель хохотал, Ему ж — ой-вей — бывало жутко. И вот, пока народ кругом От смеха забывал про беды, Он плакал — Бог лишь знал о том; Тайком, чтобы никто не ведал[308].

Возможно, вам не по душе придется слово «жаргонист», так я даю вам право заменить его на «юморист»[309]. Главное — повнимательнее проверьте орфографию, ибо даже на могильном камне нужно писать без ошибок… А сами пребудьте в здоровье и в радости, и пишите письма, и говорите каждому приветливо —

Шолом-Алейхем

Февраль 1906, Галиция[310].

В письме содержится ранний вариант эпитафии Шолом-Алейхема. Впоследствии он ее доработал, убрал первую строфу, а «жаргониста» заменил на «юмориста». Окончательный вариант высечен на его надгробном памятнике на кладбище Маунт-Кармель в нью-йоркском Квинсе.

Глава восемнадцатая

Тяготы советской жизни

В Вильну со всех сторон хлынули возвращавшиеся евреи-беженцы, и мало-помалу начало заново формироваться еврейское сообщество. Религиозная община была образована в середине августа, во главе ее встал раввин Исроэл Густман, единственный уцелевший член виленского раввината. Община приняла на работу резника, двух гробовщиков, администратора и секретаря. Получать письма тех, кто искал родственников, и отвечать на них теперь входило в ее обязанности[311].

18–19 сентября 1944 года в частично разрушенном здании Большой синагоги отпраздновали Рош-ха-Шану. Уцелела лишь половина крыши, над головами у прихожан моросило. Лишь четыре человека пришли в талесах (молитвенных покрывалах)[312]. На Йом-Кипур службу перенесли в Хоральную синагогу, защищенную от непогоды. Она и стала постоянным домом еврейской религиозной общины.

Был создан комитет, который заботился об осиротевших детях-евреях: они бродили по городу беспризорные, изголодавшиеся, не знавшие ни врачей, ни школ. Комитет возглавила Цивия Вильдштейн, преподавательница, окончившая педагогический факультет Виленского университета. Шмерке, Суцкевер и Аба Ковнер также вошли в его состав.

В конце сентября власти дали комитету разрешение создать еврейскую школу, детский сад и детский дом — все располагались в одном здании, получившем название Еврейский детский комбинат. В школе обучали по советской программе, но на идише. Ни религиозных предметов, ни практик в программе не было, однако велось преподавание литературы на идише. Музей передал детскому комбинату учебники и детские книги[313].

К осени 1944 года у двух тысяч виленских евреев появилась скромная сеть общинных учреждений: синагога, светская школа и музей. При этом не существовало городского еврейского комитета, о котором раньше думали Шмерке и Суцкевер. Эту идею власти не приняли.

Все три учреждения сталкивались с ограничениями, вмешательством и откровенной враждебностью местных властей, в составе которых было много представителей прежней, подконтрольной немцам администрации. Синагоге отказали в получении груза одежды из Америки. Запретили проводить субботние трапезы и религиозные занятия. В СССР культовые учреждения могли только отправлять религиозные церемонии, им запрещалось заниматься филантропией, проводить общественные собрания или вести религиозное воспитание. А поскольку субботы были рабочими днями, прихожан на субботние молитвы собиралось мало. Еврейский детский комбинат за первый год вынужден был дважды переезжать с места на место, так как их помещения в обоих случаях передавались другим школам. Наркомпрос даже закрыл школу в середине учебного года, однако изменил свое решение после телеграммы с протестом из Москвы от Еврейского антифашистского комитета.

А музей барахтался как мог, в форме комиссии, без всякого бюджета[314].

Да и в целом еврейская жизнь едва дышала. Шмерке и Суцкевер обращались к властям с просьбой разрешить публикацию еженедельной газеты на идише. Поначалу первый секретарь компартии Литвы Антанас Снечкус ответил через Генрика Зимана (единственного еврея в партийном руководстве), что говорить о газете преждевременно, однако власти окажут поддержку в публикации литературного альманаха. Потом Снечкус передумал — идея альманаха «несвоевременна». Тем временем в городе начали выходить газеты и журналы не только на двух государственных языках, литовском и русском, но и на польском — языке другого этнического меньшинства. Почему у поляков есть своя газета, а у евреев нет? Вопрос повис в воздухе[315].

О том, чтобы выделить средства на еврейский репертуарный театр или клуб, речь не шла вовсе.

Шмерке, закаленный активист и неисправимый оптимист, отыскал дырки в системе. Он читал еженедельные лекции для родителей в еврейской школе; уговорил руководство литовского Союза писателей создать секцию на идише и стал ее председателем; организовывал под эгидой еврейской секции Союза писателей концерты на идише (декламация, пение, музыка) в вильнюсском городском театре «Лютня»[316]. Однако, несмотря на все эти начинания, в освобожденном советском Вильнюсе постоянно шла борьба между еврейской жизнью и удушающей бюрократией.

Евреи держались вместе благодаря дружеским компаниям, которые собирались по вечерам на дому. Это запретить было невозможно. У Шмерке был собственный круг: разномастная компания бывших узников гетто, которые выжили в укрытиях, в лесах или — буквально чудом — в эстонских лагерях, плюс несколько уволенных в запас бойцов Красной армии и беженцев, вернувшихся из Средней Азии. Им, как и Шмерке, всем было под сорок. Пошли помолвки и свадьбы, празднества по этому поводу; Шмерке первым затягивал песню и отбивал ритм по столу. Однако спрятать мучительную боль в глубину не мог никто — все здесь были молодыми вдовами и вдовцами, многие потеряли и детей.

Шмерке оставался бодрым и энергичным в компании друзей, на деле же его грызло одиночество. В начале сентября Суцкевер уехал в Москву, так что рядом со Шмерке не осталось никого из его довоенной компании. То была уже не «Юнг Вилне». Женщины совсем не походили на Барбару (его убитую жену) и Рахелу Крыньскую (которая,