Книжные контрабандисты. Как поэты-партизаны спасали от нацистов сокровища еврейской культуры - Давид Фишман

работой необходимо совершить ритуальное омовение. Самой приметной его чертой была несравненная старательность. В науке он делал лишь первые шаги. Немцы убили его вместе с женой и маленьким ребенком»[349].

Список получился очень длинный.

Ощущение невосполнимых утрат усугублялось новостями о том, что здание на Вивульского, 18, — святилище современной культуры на идише — превратилось в руины. Лейзер Ран, горячий любитель Вильны, которому удалось пережить войну, прислал в Нью-Йорк конверт с мешочком пепла из городских руин. Сопроводительное письмо начинается так: «20 ноября 1945 года я начал шиву по тому, что было Институтом изучения идиша в Вильне». Пепел положили в витрину у входа в здание на 123-й улице[350].

Осознание того, что виленского ИВО более не существует, лишь добавило Вайнрайху решимости вызволить остатки собрания института, где бы они ни находились.

Помимо мучительной боли и непреклонной решимости, Вайнрайх испытывал и еще одно чувство: неутихающую ярость в адрес Германии, страны, где он жил и учился с 1919 по 1923 год, культурой которой восхищался. Он когда-то считал немецкую Wissenschaft (науку) образцовой и хотел через создание ИВО — академии на идише — привить ее методологию и в еврейской среде. Однако Wissenschaft его предала. Она предала основополагающие человеческие ценности и превратилась в пособницу убийц. Сотни ученых поставили свои знания на службу нацизму, и немецкое научное сообщество приняло активное участие в очернении и дегуманизации евреев. Перед Вайнрайхом встали глубинные экзистенциальные вопросы. Как такое могло произойти? Или он переоценивал значение науки для общества?

Чтобы ответить на эти вопросы, Вайнрайх прибег к единственному известному ему средству. Он решил изучить тему подробнее. Отложил лингвистические штудии идиша и на год погрузился в чтение немецких антисемитских трудов. Итогом стала обвинительная книга «Гитлеровские профессора: роль науки в преступлениях Германии против еврейского народа». Вайнрайх стал крупнейшим в мире специалистом по Judenforschung (антисемитской иудаике) и знал все, что только можно было знать об Институте изучения еврейского вопроса во Франкфурте. Он читал его бюллетени и публикации, изучал жизнеописания сотрудников. Чем больше читал, тем сильнее укреплялся в подозрении, что похищенные коллекции ИВО находятся именно там.

Вайнрайх так и не усомнился в том, что наука — это сила, которая должна и может делать человечество лучше. Однако он полностью, бесповоротно, отказал Германии в человечности. Избегал контактов с немецкими учеными — по крайней мере до того момента, когда они предоставляли ему доскональный отчет о своих занятиях в годы войны. Отклонял приглашения читать лекции в немецких университетах. Будучи лингвистом, он отчетливее всего выражал свой тихий гнев именно в сфере языка: до конца жизни Вайнрайх, с детства говоривший по-немецки и получивший докторскую степень в Марбурге, отказывался, за очень редкими исключениями, говорить или писать по-немецки[351].

Глава двадцатая

Решение об отъезде

Немедленно после получения официального статуса Еврейский музей в Вильне начал разваливаться, поскольку сотрудники один за другим уезжали из страны.

Первой город покинула Ружка Корчак, партийный товарищ Абы Ковнера, член «бумажной бригады». В октябре 1944 года Ковнер отправил ее на особое задание: найти лазейку на советской границе с Польшей или Румынией, через которую можно было бы нелегально эмигрировать в Палестину. Ружка выяснила, что все переходы строго охраняются, а когда ей наконец удалось перебраться на другую сторону, она поняла, что возвращаться слишком опасно. Двинулась дальше, и в декабре высадилась в порту Хайфы, став одной из первых беженок из оккупированной фашистами Европы, кому удалось добраться до Земли Израиля. Оттуда она отправляла друзьям и товарищам в Вильну восторженные письма[352].

Воспользовавшись советами и предостережениями Ружки, другие сотрудники и добровольные помощники музея из круга «Ха-шомер ха-цаир» двинулись из Вильны к границе, в их числе доктор Шмуэль Амарант и Зельда Трегер.

В ноябре виленских евреев охватила настоящая эмиграционная лихорадка. Катализатором стало убийство единственной уцелевшей еврейской семьи в городке Эйшишкесе. За ним последовала волна расправ с евреями, которые возвращались в родные места в поисках уцелевших родных и своей собственности. Когда тела жертв привозили хоронить в Вильну, в карманах находили записки: «Вас всех ждет та же судьба».

Органы правопорядка не реагировали. Нарком госбезопасности встретился с делегацией евреев и презрительно отверг их просьбу о защите: «Чего вы от меня хотите? Чтобы я поставил по милиционеру у каждого дома?» Среди евреев распространялись страх и тревога[353].

Примерно в то же время на улицах появились официальные объявления, что бывшие (до 1939 года) граждане Польской республики могут зарегистрироваться для «репатриации» в Польшу. Притом что это польско-советское соглашение подразумевало прежде всего этнических поляков, распространялось оно и на евреев. Это означало, что евреи — уроженцы Вильны, имевшие до войны польское гражданство — могли официальным образом «вернуться в Польшу» и поселиться в Варшаве или Лодзи. Зная, что свободная эмиграция из СССР запрещена, сотни выживших евреев из Вильны решили воспользоваться этой уникальной возможностью. Среди них оказались почти все штатные и добровольные сотрудники музея. Очень скоро уехали Авром Айзен, Леон Бернштейн, Григорий Яшунский и доктор Александр Лиро. Музей стремительно сдавал позиции.

Ко всему этому добавился внезапный отъезд Ковнера, буквально посреди ночи. С самого октябрьского кризиса, когда была распущена Комиссия по сбору и обработке документов еврейской культуры и возникло опасение, что музей закроют, Ковнер стал выносить из здания материалы, чтобы переправить их в Эрец-Исраэль. Он забрал большую пачку документов ФПО, в том числе ее знаменитую листовку: «Не пойдем, как овцы на заклание». Взял часть дневника Германа Крука и экземпляры «Новостей гетто», а также присматривался к самому ценному экспонату, дневнику Герцля, однако вынести его не смог. Шмерке запер его у себя в кабинете.

Ковнер забирал документы втайне от Шмерке. Еще в августе они оба, при глубокой взаимной ненависти, все-таки договорились не выносить никаких документов за пределы музея. Однако, когда разразился кризис, Ковнер передумал. Будучи убежденным сионистом, он считал, что у еврейского культурного наследия будущее может быть только в Земле Израиля. По его мнению, сбор в ней сокровищ культуры, созданных в изгнании, является важной составляющей государственного строительства. Шмерке же был одержим идеей водворения еврейской культуры в советском