Книжные контрабандисты. Как поэты-партизаны спасали от нацистов сокровища еврейской культуры - Давид Фишман

в другую, чтобы задержать отправку. Он воззвал к начальнику вокзала не грузить бумаги, но тот заявил, что у Шмерке нет никаких полномочий. «Макулатура» не его, она принадлежит «Союзутилю». Поскольку время было на вес золота, Шмерке обратился к самому высокопоставленному литовскому чиновнику, какого знал, к Генрику Зиману, хотя тот всегда прохладно относился к еврейским делам. Зиман сделал самое минимальное: отправил в депо инспектора, тот составил рапорт. Однако инспектор не распорядился об отмене отправки. Утром Шмерке снова позвонил Зиману, однако член литовского ЦК рявкнул, чтобы тот не мешал ему работать, и бросил трубку. Когда чуть позже Шмерке пришел в депо, бумажных тюков там уже не было.

Шмерке тут же отправил три письма в Москву: в Еврейский антифашистский комитет, Илье Эренбургу и Суцкеверу, умоляя остановить отгрузку. «Свяжитесь с бумажным комбинатом в Александрове, в Ивановской области, или с центральным отделением “Союзутиля” в Москве: Большая Черкасская, 6, директор — Вайнер. Я уверен, что ваше незамедлительное вмешательство позволит спасти сокровища от уничтожения», — писал он в Антифашистский комитет. С Эренбургом он говорил откровеннее. История с отправкой бумаг ярко демонстрировала отношение литовских властей к музею: «Я так и не дождался от Наркомпроса моральной или материальной поддержки музея, и в силу этих моральных и материальных причин многие сокровища еврейской культуры уничтожены, истреблены, утрачены»[363].

Пока Шмерке дожидался новостей из Москвы, его вызвал начальник литовского комитета по цензуре и укорил за нарушение субординации. Если возникла проблема, товарищ Качергинский прежде всего должен был прийти в комитет, который распоряжается всеми печатными материалами, поведал ему начальник. А вместо этого он через его голову обратился напрямую в Москву. Когда Шмерке попросил начальника телеграфировать своему начальству и остановить отправку, тот сказал, что уже поздно. Бумаги уничтожены.

Услышав эти слова, Шмерке сел и стиснул голову руками. Лишился дара речи. И подумал: «Все уничтожено, будто отправлено в крематорий»[364].

Тот факт, что советские официальные лица обрекли на уничтожение тонны еврейских культурных ценностей, стал для Шмерке страшным ударом. Тут до него дошло: Советы продолжают дело немцев. Михаил Суслов ничем не лучше Иоганнеса Поля.

Относительно других сторон еврейской общинной жизни поступали столь же неутешительные новости. Концерты на идише в театре «Лютня», которые организовал Шмерке, были приостановлены администрацией. Еврейская школа получила уведомление Наркомпроса, что обучение там будет проводиться только до четвертого класса. После этого учеников будут переводить в русские или литовские школы[365].

Вера Шмерке в Советский Союз и в возможность создания здесь еврейской культуры была сокрушена. Через пять-шесть месяцев после отъезда Ружки, Амаранта и Ковнера — все они были сионистами — и он, коммунист, начал всерьез задумываться об эмиграции[366].

Последней каплей стал визит сотрудников НКВД в музей. Они затребовали материалы, относящиеся к проводившемуся ими расследованию военных преступлений, а заодно напомнили Шмерке, что выдавать на руки книги из собрания музея можно только с одобрения Комитета по цензуре. Он спросил, есть ли в литовском комитете цензоры, владеющие идишем и ивритом, ему ответили, что нет. Один из энкавэдэшников попросил Шмерке ссудить ему экземпляры немецких, литовских и польских газет, выходивших при немецкой оккупации. Шмерке подчинился, и больше этих газет не видел.

Этот переломный миг Шмерке описал в своих мемуарах, за которые сел несколько лет спустя: «До нас, музейных работников, дошла странная вещь. Мы должны спасать наши сокровища снова, вывозить их отсюда. В противном случае они исчезнут, погибнут. И даже если повезет, они все равно не увидят света дня в еврейском мире»[367].

«Бумажная бригада» спасала сокровища культуры от уничтожения в руках фашистов, однако в «освобожденной» Вильне ее члены оказались узниками советского лагеря. Всего полгода назад Шмерке осуждал Ковнера и, возможно, донес на него за то, что он похитил из музея экспонаты. Теперь, после множества разочарований, он подумывал совершить то же, что и Ковнер.

Для Шмерке решение выносить материалы из музея и переправлять их за границу стало итогом мучительной внутренней борьбы. Ему пришлось принять три тяжелых решения: отречься от СССР, его политической надежды и вдохновения с отроческих лет; отречься от Вильны, родного города, который он любил всей душой, и отречься от Еврейского музея, который он выстроил на собственном упрямстве и терпении.

Суцкевер пришел к тому же выводу, что и Шмерке — сокровища нужно вывозить, — однако ему это далось куда менее мучительным путем. Он никогда не был коммунистом, и ему, боготворившему слово на идише, было совершенно ясно, что законное место этих сокровищ — Институт изучения идиша, ИВО, ныне расположенный в Нью-Йорке.

Шмерке и Суцкевер понимали, как должны действовать. Однако контрабанда материалов из СССР была сопряжена с теми же опасностями и угрозой для жизни, что и вынос их из-под носа у сотрудников ОШР. Проводить операцию нужно было с величайшей осмотрительностью и осторожностью. Чтобы ее спланировать и осуществить, требовалось время.

Глава двадцать первая

Контрабанда книг как искусство — снова

У Шмерке Качергинского начался сложный внутренний процесс — «расстаться с надеждой». Его мечтам не суждено осуществиться, нужно поменять образ мыслей. Еврейский музей — смертоносная ловушка для еврейских книг и документов. Нужно спасать то, что он еще в силах спасти.

О своих планах отъезда в Польшу Шмерке рассказал лишь нескольким близким друзьям. В конце апреля 1945 года он отправил Суцкеверу зашифрованное послание: «Через пять-шесть недель собираюсь съездить к тете Лоле». «Тетя Лола» — это кодовое название Лодзи, куда в основном направлялись все еврейские репатрианты в Польше[368]. Сроки, однако, оказались совершенно нереализуемы. В качестве первого шага, еще даже до подачи заявления на отъезд, Шмерке уволился с поста директора Еврейского музея под предлогом, что хочет полностью посвятить себя литературе (в качестве директора государственного музея его бы из страны не выпустили). Однако нарком образования Юозас Жюгжда сказал, что не подпишет заявление, пока Шмерке не найдет себе замену. Шмерке попросил писателей на идише Гирша Ошеровича и Янкеля Йосаду сменить его на посту, однако оба отказались[369]. В июне 1945 года он наконец-то нашел подходящего человека — Янкеля Гутковича.