Книжные контрабандисты. Как поэты-партизаны спасали от нацистов сокровища еврейской культуры - Давид Фишман

Гуткович был другом детства Шмерке по виленской Талмуд-торе, а впоследствии — по коммунистическому подполью. Всю войну, с июня 1941-го по май 1945-го, он прослужил в рядах Красной армии, а сразу после демобилизации вернулся в Вильну. Столкнувшись на улице, они со Шмерке немедленно обнялись, и Шмерке сказал: «Отлично, что ты здесь. Возьмешь на себя музей». Гуткович немедленно приступил к работе, а формальная передача полномочий состоялась 1 августа 1945 года[370].

Шмерке и после 1 августа оставался штатным сотрудником музея, но уже не на должности директора. Официальная должность была и у Суцкевера, он работал в музее во время регулярных приездов в Вильну. При этом, ничего не сообщая Гутковичу и Шлойме Бейлису — оба были убежденными коммунистами, — бывшие члены «бумажной бригады» начали работать не столько на музей, сколько против него. Они тайно выносили оттуда экспонаты и прятали в тайники либо на территории самого музея, либо в своей квартире на проспекте Гедимина.

Первым делом Шмерке вынес сотни свитков Торы, которые он вместе с добровольными помощниками музея обнаружил по всему городу. Он вспомнил, как тяжело и грустно было Зелигу Калмановичу смотреть на неприкаянные и обнаженные свитки, лежавшие в здании ИВО, где хозяйничал ОШР. Вспомнил, как Иоганнес Поль уничтожил множество таких свитков, отправив на кожевенную фабрику. Шмерке не мог оставить их в музее, в советском государственном музее, откуда их могут конфисковать или вывезти в утиль. Они заслуживали лучшей участи. Однако не мог он и вывезти свитки из страны — они были слишком громоздкими, их было слишком много. Шмерке решил постепенно, потихоньку переправить их в синагогу. Гуткович и Бейлис не возражали и делали вид, что не замечают их постепенного исчезновения.

Это доставило несказанную радость еврейской религиозной общине, которой тогда руководил раввин Исаак Аусбанд, бывший студент литовских иешив, заменивший на этом посту раввина Густмана после отъезда последнего в Польшу. Осмотрев свитки, Аусбанд понял, что почти все они повреждены и не годятся для ритуального использования. По большей части это были обрывки, фрагменты текста Торы. Аусбанд решил организовать публичное погребение свитков и обрывков пергамента, как того требует еврейская религиозная традиция. По сути, то были похороны, день скорби по разрушению Литовского Иерусалима, еврейского города книги.

Церемония состоялась 13 мая 1945 года, в первый день еврейского месяца сиван, всего через несколько дней после Дня Победы и поражения нацистской Германии. То была самая трогательная церемония из всех, какие в Вильне проводили выжившие в Холокосте.

На биме в Хоральной синагоге стоял черный гроб, заполненный поврежденными обрывками пергамента. Гроб был накрыт разорванным талесом в пятнах засохшей крови. Кантор прочитал поминальную молитву «Эль мале рахамим» («Господь Всемилостивый») в память о замученных евреях Вильны и ее окрестностей, раввин Аусбанд произнес надгробную речь. Прочитали Тору в честь рош-ходеш (первого дня еврейского месяца), и все собравшиеся произнесли благословение «Ха-гомель» — его по традиции произносят после перенесенной опасности: тем самым почтили тех, кто уцелел в ходе нацистского уничтожения.

После чтения Торы всем присутствовавшим раздали обрывки пергамента, они по очереди подходили к открытому гробу и бросали их туда. Затем главы религиозной общины подняли гроб на плечи, вынесли из синагоги и понесли по улицам Вильны.

Процессия из нескольких сотен человек проследовала в гетто, приостановившись у ворот, у которых многие лишились жизни из-за контрабанды, а потом — к зданию юденрата, где правил Якоб Генс. Процессия произвела сильное впечатление на прохожих-неевреев, которые молча отступали на узкие тротуары. Шествие завершилось в шулхойфе, перед поврежденным зданием Большой синагоги и руинами клойза Виленского Гаона. Там дожидались автомобили, заполненные поврежденными свитками Торы, черный гроб поставили на один из них. Стоя на обломках клойза Виленского Гаона, один из выживших в Виленском гетто прочитал благословение, которое скорбящие произносят на похоронах: «Благословен Господь Бог наш, Царь Вселенной, Судья Праведный». Выживший из соседнего городка Неменчина совершил ритуал раздирания одежды, а потом заговорил преподаватель Михаил Раяк: «Виленским свиткам Торы повезло больше, чем виленским евреям. Свиткам довелось быть похороненными как положено. Они восстанут пред Господним троном во славе и станут свидетельствовать. Они видели все, что творили с нами злодеи».

Нагруженный свитками и сопровождаемый процессией, грузовик медленно двинулся в направлении Зареченского кладбища, второго самого старого виленского еврейского кладбища. Там каждый из участников процессии взял по свитку или фрагменту из одной из машин и опустил их в подготовленную могилу. Когда церемония уже подходила к концу, появился еще один человек и принес нечто крупное, завернутое в талес. Оказалось — это тело его дочери, убитой немцами. Он держал его в тайнике, где выживал сам, а теперь решил похоронить девушку вместе со свитками Торы. Все присутствовавшие прочитали кадиш.

Журналист, описавший эти похороны, отмечает: «Все присутствовавшие плакали и рыдали, и стоны их разносились далеко за пределы кладбища. Звук этот навек сохранится в разбитых сердцах тех, кто был там в этот день»[371].

На этих похоронах уцелевшие виленские евреи навек попрощались с искалеченными свитками Торы. Осуществить погребение удалось благодаря Шмерке, члену коммунистической партии. Впрочем, чтобы не привлекать внимания ни к себе, ни к своим «незаконным» действиям по переправке свитков, сам Шмерке на церемонию не пришел.

Выносить другие экспонаты за спиной у друга детства и преемника Гутковича было непросто и в практическом, и в нравственном смысле. Гуткович многое подозревал, но на откровенный разговор со Шмерке не отваживался. Одну напряженную сцену воспроизвел писатель из «Юнг Вилне» Хаим Граде, который слышал об этом от самого Шмерке:

Каждый день Гуткович заходил к Шмерке в кабинет и жаловался на то, что, сверяясь со списками, составленными бывшим директором, обнаруживает пропажу важных рукописей и редких книг. Шмерке пожимал плечами и советовал поискать в кипах, сваленных во дворе. Гуткович решил там и поискать, а на следующий день вернулся с той же жалобой: ничего не находится.

— Пока я здесь работаю, мой кабинет принадлежит мне, — заявил Шмерке и не отдал ключа. При этом работать в музее он предпочитал в те часы, когда нового директора не было на месте — он либо находился в каком-то правительственном учреждении, либо обедал дома. <…>

И вот однажды Гуткович