Дикая охота короля Стаха - Владимир Семёнович Короткевич

он должен очень забеспокоиться, прочитав перлюстрированное им письмо. Не пошел ли он вме­сто меня на свидание с незнакомцем, чтобы заткнуть ему рот? Вполне возможно. А тут еще сторож на мой вопрос о Бермане показал рукою на северо-запад, как раз в направлении аллеи и дороги, ведшей к кресту Романа Старого.

Я побежал туда же. Ах, сколько я побегал за эти дни и, как сказали бы сейчас, потренировался! Черт его подери, такой тренинг, вместе с Болотными Ялинами! Ночь была немного светлее, нежели всегда. Лучи огромной красной луны освещали порой, перебивая тучи, землю, наискось падали меж черных стволов деревьев. Луна стояла над вересковыми пустошами такая большущая, круглая, красная, такая райски сияющая, такого огненного, счастливого цвета была эта планета, что тоска по чему-то светлому, нежному, непохожему на эти болота и пустоши за­лила мое сердце. Будто подплыли к земле и сгорали в воздухе какие-то неизвестные страны, города из расплавленного золота, и будто была в них иная, не такая, как наша, жизнь.

Луна, между тем, поднимаясь выше, уменьши­лась, побледнела и сразу начала то и дело затяги­ваться очень мелкими белыми облачками, похожими на простоквашу. И все опять стало холодным, мрач­ным и таинственным: хоть садись да пиши балладу о бабушке, ехавшей верхом, и о том милом всаднике сидевшем впереди.

Продравшись кое-как через парк Болотных Ялин, я выбился на тропу и уже почти подходил к кресту Романа. Лес слева стоял низкой чахлой стеной, наискось висела над дорогою напротив от креста громадная дуплистая ива. Возле креста маячила фигура человека, видимо, Бермана.

И тут... я просто не поверил своим глазам. Неожиданно выросли откуда-то тени всадников. Они медленно подъезжали к человеку. Все это происходило в полном молчании, и мертвая холодная звезда горела над их головами.

В следующий момент громко прозвучал пистолетный выстрел, кони перешли в намет и смяли человеческое тело копытами. Я был потрясен. Я думал, что увижу встречу мерзавцев, а увидел убийство человека.

В глазах моих потемнело, и когда я очнулся, то увидел, что всадников уже не было.

Страшный нечеловеческий крик прогремел где-то над болотами, и был в нем ужас, гнев, отчаяние — черт знает что такое. Но я не испугался. Между про­чим, я никогда с тех пор не боялся. Все ужасное, что я встречал после тех дней, мне казалось нестоящей мелочью.

Осторожно, как змей, я полз к тому месту, где тем­нело в траве то, длинное. Я помню, что я побаивался засады, сам желал убивать, что я полз меж осенних трав, используя каждую ямку, каждую кочку. И еще я помню даже сейчас, как приятно пах мелкий по­лынок в траве! О, как пах тимьян, какие сквозные голубые тени лежали на земле! Какой хорошей была жизнь даже в этом отвратительном месте! А человек был вынужден ползти, как змея, в траве, вместо того чтобы вольно дышать этим холодным бодрым воздухом, смотреть на луну, расправлять грудь, ходить от радости на руках, целовать глаза любимой.

Луна светила на мертвое лицо Бермана. Большие кроткие глаза были вытаращены, лицо искривлено гримасой нечеловеческого страдания.

«За что его? Неужели он не виновен? Я ведь был уверен, что это он».

Ах, как горько, как радостно пах тимьян! Травы, даже умирая, дышат горько и радостно.

В ту же минуту я инстинктивно, еще не понимая, в чем дело, двинулся назад. Я отполз довольно-таки далеко, когда услышал приближавшиеся шаги. Шли два человека. Я был под большой плакучей ивой. Встал на ноги (люди не могли меня заметить, я сливался со стеною леса), подскочил и, подтянувшись на руках, залез на дерево, спрятался в его гуще, как большущая древесная жаба.

Две тени подошли к убитому. Луна светила прямо на них, но лица были закрыты кусками темной ма­терии. Удивительные это были люди: в старинных кабтях, в чугах, с длинными волосами, на которых еле держались плетенные из полосок кожи шапки (такие можно было видеть в музее города Вильно). На плечах длинные плащи.

Они подошли к трупу и склонились над ним. Я слышал обрывки их разговора:

— Оба попались на одну и ту же удочку... Ликол... Х-хе, как они, однако, поверили этому детскому про­звищу. И тот последыш, и эта свинья. Ликол... Дал им Ликол.

И вдруг один из них не удержался от удивленного вскрика:

— В чем дело?

— Смотри, Пацук, это не тот.

— Как не тот, зачем ты брешешь?

— А я тебе говорю, что не тот. Это... это тот чудак, живущий управляющим у Яновской.

— Ах, чертова душа! Ошиблись немножко.

— За эту ошибку, хлопец,— мрачно уточнил один,— с нас Ликол голову снимет. Неприятно, братец. Два убитых — это ужас. Этим может и начальства заинтересоваться.

— Но почему он явился сюда вместо того?

Второй не ответил. Они пошли от трупа и стали под деревом под самыми моими ногами. Если бы я по­желал, я мог бы опустить ногу и стать на голову каж­дому из них, по выбору, либо дважды выстрелить из револьвера на таком расстоянии, с какого и ребенок попал бы. Я дрожал от волнения, но голос холодного разума говорил мне, что так делать нельзя, что я ис­пугаю остальных, что с охотой следует кончать одним ударом, что сейчас надо следить за этими. Хватит, я наделал слишком много ошибок, и если погибнет еще и Надея, тогда только и останется, что пойти в Воло­тову Прорву, прыгнуть туда и услышать, как вырвется над тобою из трясины с диким ревом воздух.

— За что он так ненавидит этого Белорецкого? — спросил тот, кого звали Пацуком.

— Думаю, за то, что Белорецкий хочет жениться на Яновской. А тогда дворец из рук Ликола выскользнет.

— Да зачем он ему, это ведь дряхлый гроб, а не здание.

— Ну, это ты не скажи. Для Яновских он пользы не дает, это владение рода, а вот для постороннего это достояние. К тому же, он любит древности, спит и видит себя хозяином громадного замка, как предки.

Они помолчали, потом вспыхнул огонек, и ко мне начали ползти седые кудри табачного дыма. Я по­нимал уже, что подо мною стоят шляхтичи. Плохая местная речь, какая сделалась грубой от варваризмов польского происхождения, так и резала ухо. Голоса ка­зались мне знакомыми.

— Мне кажется,— буркнул один после продол­жительного молчания,— что тут еще одна причина: хлопы.

— Ты прав. Если убьем еще и этого, они притих­нут, как мыши под веником. А то слишком уж