Дикая охота короля Стаха - Владимир Семёнович Короткевич

Но разве Све­тилович в последний день не говорил, что это близкий человек, который был на балу у Яновской? Разве он не говорил, что на него нельзя даже подумать? И он ведь так перепугался, когда я зашел к нему, этот Берман!

И разве он не мог быть просто вдохновителем этой мерзости? Правда, неизвестно в этом случае, как можно объяснить существование Голубой Женщины, но это вообще самый темный факт из всей этой истории. И, главное, непонятно было, какая Берману в этом выгода?

Но такое исчадие ада может что-то придумать.

Я взял у Яновской личный архив Романа и просмо­трел материалы его последних дней. Ничего утеши­тельного, разве только запись, что Берман начинает ему не нравиться, исчезает куда-то из дома, слишком интересуется генеалогией Яновских, рассматривает старые планы дворца. Это был уже знаменательный факт! Почему не высказать предположение, что и в появлении Малого Человека, вернее говорить, его ша­гов, виновен тоже Берман. Мог ведь он откопать ста­рые планы, воспользоваться какой-то акустической тайной дворца и каждую ночь пугать людей шагами.

Я поговорил с Рыгором, и тот сказал, что это вполне возможно, обещал даже помочь, потому что его дядя и дед были печниками Яновских еще при крепостни­честве.

— Прячется где-то тут, ворюга, но кто он, где эти ходы в стенах, как он попадает туда — неизвестно,— буркнул Рыгор.— Ничего, отыщем. Найдем. Только вы очень остерегайтесь. Только и видел я на своем веку, что двух человечных панов, так один уже погиб. Жалко будет, если и с тобою что случится. Тогда и вся ваша паскудная порода не имеет права хлеб кушать и воздух портить.

Бермана решили пока что не удалять, чтобы не ис­пугать преждевременно.

После этого я взялся за пристальный анализ письма неизвестного к Светиловичу. Я перепачкал двенадцать листов бумаги, пока не восстановил немного текст письма.

«Андрусь! Я узнал, что ты интересуешься дикой охо­той ко[роля Стаха и тем, что] Надее Романовне опас­ность [угрожает]... (дальше ничего не получалось) моя до... (опять большой пропуск) [стра]дает. Сегодня я разговаривал с паном Белорецким. Он согласен [со мною и] пошел в уезд... Дрыганты — гла[вная ули]ка... Когда получишь письмо — сразу приходи к [рав]нине, где три отдельные сосны. Я и Белорецкий будем ждать [тебя]. ...ички на... что это творится на зе[мле?] Приходи не­пременно. Письмо сожги, ибо мне особенно опас[но бу­дет, если его найдут]... Тв[ои] др[узья]. Над ними тоже ужасная опасность, которую можешь предотвратить только ты... (большой пропуск)... [Прих]оди.

Твой благожелатель Ликол...»

Черт знает, что такое! Я почти ничего не полу­чил от этой расшифровки. Ну, убедился, что тут было что-то преступное. Ну, узнал еще, что неведомый «Ликол...» (что за языческое имя!) ловко использовал наши отношения, о которых мог лишь догадываться.

И ничего! Ничего больше! А между тем огромный се­рый камень лег на могиле человека, который был или мог быть (человек — это то, чем он будет, а не то, чем он является сейчас) для моей страны чем-то во сто раз значительнее меня. И не сегодня, так завтра такой именно камень мог придавить и меня. Куда тогда по­девается Надея Романовна?

Тот день принес еще одну новость: принесли за­писку, в которой высокопарными словами и на особо плохой бумаге меня вызывали в суд уездного ме­стечка. Надо было ехать. Я договорился с Рыгором на­счет коня, передал ему свои предположения о письме, а он поведал мне, что за домом Гарабурды следят ничего подозрительного не замечают.

Мысли мои вновь обратились к Берману.

В этот спокойный и не по-осеннему тихий вечер я долго думал над тем, что ожидает меня в уезде и решил ни в коем случае не задерживаться там. Я совсем было собирался пойти отсыпаться перед дорогою, когда внезапно, свернув за поворот аллеи, заметил на замшелой скамейке Яновскую. Черно-зеленый от вековых елей свет клал прозрачные отпечатки на ее голубое платье, на руки с заломленными пальцами, лежавшие на коленях, на глаза, немного неосмысленные, как это всегда бывает у человека, который цели­ком углубился в свои мысли.

Слово, которое я дал самому себе, было твердым, память мертвого друга сделала это слово еще сильнее, и все-таки я несколько минут с каким-то ликующим восторгом думал о том, что мог бы обнять эту худень­кую фигуру, прижать к груди, ко всему себе, сломать и устранить ее спокойствие. И мучительно билось мое сердце, так как я знал, что никогда этого не будет.

Но вышел я к ней из-за деревьев почти спокойным.

Вот подняла голову, увидела меня, и каким ми­лым, теплым огнем засияли лучистые глаза.

— Это вы, пан Белорецкий. Садитесь тут, рядом.

Помолчала и сказала с удивительным убеждением:

— Я не спрашиваю вас, зачем вы побили этого че­ловека. Я знаю, если вы совершили это, значит, иначе нельзя было. Но я очень беспокоюсь за вас. Вы должны знать, суда тут нет. Это крючки, это тартюфы, это... плохие и насквозь продажные люди. Они могут осудить вас. И хотя небольшая вина шляхтичу побить полицейского, они могут выслать вас отсюда. Они все — и, я думаю, вместе с преступниками — обра­зуют единый большущий союз. Тщетно умолять их о правосудии: нескоро, может, даже никогда, не увидят его эти благородные и несчастные люди. Зачем вы со­вершили это?

— Я заступился за женщину, Надея Романовна. Вы знаете, у нас такой обычай.

И тут она так проникновенно глянула мне в глаза, что я похолодел. Откуда этот ребенок мог на­учиться так читать в сердцах, что придало ему такую силу?

— Эта женщина, поверьте, могла и потерпеть. Слишком дорого, когда вас вышлют, заплатит эта женщина на наслаждение, которое вы получили, дав по зубам плутоватому пошлому дураку.

— Не беспокойтесь, я вернусь. А это время ваше спокойствие будет охранять Рыгор.

Глаза ее закрылись угрюмо. Потом она сказала:

— Ах, ничего вы не поняли... Разве дело в этой опасности? Не следует, не следует вам ехать в уезд... Проживите тут еще день-два и оставьте Болотные Ялины навсегда.

Ее рука с вздрагивающими пальцами легла на мой рукав.

— Слышите, я вас очень-очень прошу...

Я был так невнимателен, что сказал:

— В конце этого письма к покойному Светиловичу стоит подпись, часть ее, «Ликол...». Нет ли в окрест­ностях шляхтича, у которого имя либо фамилия на­чинались бы так?

Лицо ее сразу помрачнело, как мрачнеет день, когда исчезает солнце.

— Нет,— пораженным и дрожащим, как от обиды, голосом ответила она.— Разве что Ликолович...Это придомок к фамилии покойного Кульши.

—