Знакомьтесь, литература! От Античности до Шекспира - Константин Александрович Образцов

кстати, ему и дали такое имя, «Эдип», что означает «опухшие ноги», Οἰδίπους. Но нашел он его не сам: младенца передал ему другой знакомый пастух — кстати, из фиванских, местный. Раб тогдашнего царя Лайоса.

Мы уложили этот рассказ в несколько строк, но у Софокла он занимает несколько страниц диалога, где каждая короткая реплика, вопрос и ответ падают, будто капли, наполняющие чашу скорбного знания. Открывающаяся правда так страшна, что хочется крикнуть Эдипу: «Остановись! Не спрашивай больше!». И первой не выдерживает Иокаста, после того как выясняется, что передавший его пастух жив, он и есть тот самый свидетель убийства Лайоса, которого они так ждут.

«Эдип

Иокаста! Раб, которого нам Вестник

Назвал, не есть ли тот, кого мы ждем?

Иокаста

Кого назвал он? Не тревожься, царь,

Не слушай их, забудь пустые речи.

Эдип

Ни перед чем не отступлю, жена,

Пока отца и мать я не узнаю!

Иокаста

О, если жизнью дорожишь, — молчи,

Не спрашивай, богами заклинаю!

И без того уж мне довольно мук…».

Она, как и зрители, как и читатели, уже все поняла и хочет оградить себя и Эдипа от готовой прозвучать окончательной страшной правды. Только Эдип все еще слеп; он думает, что жена боится того, что он окажется сыном раба:

«Эдип

Чего же ты боишься? Если б даже

От третьего колена был я раб, —

Поверь, тебя позор мой не коснется.

Иокаста

О, тяжко, тяжко!.. Лучше б никогда

И не искать тебе, не думать, кто ты!

Несчастный ты! Вот все, что я могу

Сказать, — прости!.. Уж больше не услышишь

Ты от меня вовеки ничего».

Она убегает, не дождавшись прибытия старого пастуха. Но вот и он; два старика, двое давнишних знакомых словно проходят очную ставку. Пастух в ужасе, он не хочет говорить так же, как раньше Тиресий, но неистовствующий Эдип грозит страшными карами — и десятилетиями скрытая истина предстает перед ним во всей ужасающей полноте.

Пророчество не обмануло. Рок вообще невозможно ни обхитрить, ни перебороть. Он, Эдип, сын царя Лайоса, выброшенный им на верную гибель, в надежде избежать предначертанной обоим судьбы, был чудом спасен и вернулся, чтобы свершилось страшное прорицание: он убил отца, стал мужем собственной матери, его дети рождены от противоестественного кровосмешения. От страха за свою жизнь молчал бежавший в пустыню единственный уцелевший свидетель убийства; желая блага родному городу, молчал Тиресий, не желая выдавать победителя Сфинкса и нового мужа царицы.

Последующая сцена ужасна; о случившемся во дворце с Иокастой и Эдипом нам рассказывает вышедший из ворот слуга, но от того впечатление лишь усиливается:

«Едва она в преддверие вбежала,

Как бросилась во внутренний покой

И прямо к ложу брачному, и двери

Захлопнула. Там волосы рвала

Обеими руками в исступленье,

И Лайоса, погибшего давно,

Звала она и вспоминала ночь,

Когда зачат был сын-отцеубийца,

С которым мать произвела на свет

Отверженных детей в кровосмешенье.

И прокляла то ложе, где, вдвойне

Несчастная, она от мужа мужа

И сыновей от сына родила.

Что было с ней потом — не знаю; с криком

Вбежал Эдип: он видеть помешал

Мне смерть ее. Мы все смотрели, молча,

Как он, блуждая, требовал меча.

Искал „жены и не жены, во чреве

Его носившей и его детей“!

И в ярости на двери устремился

Он с громким криком, словно кто-нибудь

Ему на них указывал, и, вырвав

Железные крюки из петель, в дверь

Он ринулся; а там, в покое брачном,

Она уже повесилась. Вбежав,

Он развязал веревку с диким воплем,

И труп упал на землю. И тогда

Несчастный сделал то, что вспомнить страшно.

С одежд ее застежки золотые

Сорвав, себе глаза он проколол

Их острием, твердя, что не увидит

Ни собственных несчастий, ни злодейств,

Что, вечной тьмой объятый, не узнает

Ни тех, кого хотел бы он узнать,

Ни тех, кого не должен бы он видеть.

Так, проклиная жизнь в безумной скорби,

Все ударял и ударял глаза

Открытые, приподымая веки,

И по щекам из них сочилась кровь,

Не каплями, а черными струями

И целым градом слез кровавых».

Это кульминация трагедии, момент, когда эмоциональное напряжение разрешается бурным аффектом, так называемый катарсис — качественный переход, перерождение через страдание. Бывший зрячим, но духовно слепым Эдип ослепляет себя в момент осознания неумолимости рока, он прозревает внутренне — увы, слишком страшно и поздно. Кровавый акт ослепления — словно ответ на его издевательские упреки в адрес слепого провидца Тиресия, а последующее изгнание, в которое добровольно уходит Эдип — отражение его намерения изгнать из Фив ни в чем не повинного Креона.

«Царь Эдип» — это история человеческого противостояния неумолимому року и гибели именно вследствие такого противостояния. Оресту у Эсхила удалось избавиться от родового проклятия, но только через покорность воле богов. У Софокла попытка сопротивления этой воле, выраженной через прорицателей, лишь усиливает неотвратимость рокового финала.

И Эсхил, и Софокл, безусловно, по-своему осмысляют тему взаимосвязи человеческого и божественного, но остаются выразителями традиционной для античного мифологического сознания идеи высшей предопределенности, в ней они видят и высшую божественную справедливость, которую человек должен или признать, или погибнуть.

Иного взгляда на этот предмет придерживался третий великий трагик античности — не принятый властью, не понятый современниками, скандальный, противоречивый и гениальный, подаривший мировой литературе самые яркие, сильные и прославленные женские образы, — Еврипид.

«Я, обсмеянный у сегодняшнего племени, как длинный, скабрезный анекдот…» — написал о себе Маяковский, и Еврипид за две с половиной тысячи лет до него вполне мог бы сказать что-то подобное. Он один из первых литературных маргиналов, поэтических нонконформистов, хаотиков, провокаторов и бунтарей, раздающих «пощечины общественному вкусу»[40], одновременно обожаемых и гонимых. Художник не должен непременно нравиться; он вообще никому ничего не должен, кроме как своему дару, определяющему его творческий путь. Успешный и популярный автор не менее и не более талантлив, чем его асоциальный, мятущийся литературный собрат. История литературы знает гениев в обеих категориях, но Еврипид, без сомнения, был первым