Знакомьтесь, литература! От Античности до Шекспира - Константин Александрович Образцов

какая страшная рифма к финалу первой части трагедии! — и колышется волнами исполинское пурпурное покрывало в руках служителей — образ, словно взятый из современного театрального языка. Народ ликует, а Орест посередине своего торжественного монолога вдруг в ужасе восклицает:

«А!.. А!.. Кто эти жены в черном рубище?

Клубятся змеи в их власах… Горгоны ли?..

Нельзя при них на месте оставаться мне».

Чудовищное видение явлено только ему и незримо для прочих: это Эринии, та самая «свора мстящей матери», и Орест бежит от них, ища спасения в святилище Аполлона в Дельфах. Там мы и видим его в начале последней части трилогии, которая называется «Эвмениды», или «Милостивые».

Теперь декорация представляет портик святилища: в нашем театре мы видим потемневшие от древности исполинские глыбы, из которых сложены стены, полустертую роспись, величественные колонны, уходящие в сумрак. Осветитель сверху направил софит в центр сцены. Здесь спящий Орест в окружении своих преследователей: хор в «Эвменидах» представляет эриний, и мы можем только воображать, какие ужасные маски изображали безжалостных богинь мщения. Эринии тоже спят в каменных креслах вокруг Ореста, но и спящие они так страшны, что прорицательница-пифия в испуге отшатывается:

«Пифия

Вкруг богомольца сонм старух чудовищных,

Воссевшись важно, дремлет на седалищах.

Не старицами в пору, а Горгонами

Их звать; но и Горгоны — не подобье им.

На стенописи хищниц раз я видела,

Финея[38] сотрапезниц: вот подобье!

Лишь Без крыльев эти; но, как те, страшны, черны.

Уснули крепко; гнусный издалече храп

Приводит в трепет; с кровью гной сочится с вежд».

Эриний усыпил Аполлон; здесь, в святилище бога, повелевшего совершить мщение, Оресту ничего не грозит, но он не может находиться в нем вечно. Свирепым мстительницам все равно, совершил он убийство матери по воле бога, или повинуясь силе родового проклятия; они — функция неумолимого рока, слепая, древняя сила, и будут преследовать жертву до тех пор, пока не сведут ее в ад. Силы одного Аполлона недостаточно, чтобы справиться с ними, и бог отправляет Ореста в Афины, чтобы прибегнуть к суду Афины Паллады.

Тем временем, пробужденные призраком Клитемнестры, очнулись Эринии. Им не страшны ни герои, ни боги, и они сетуют на Аполлона, не стесняясь в выражениях:

«Как за безбожника,

Мать погубившего,

Ты побораешь, бог?

Как, матереубийство покрываешь, бог?

Кто скажет мне:

„Правды страж — Вещий бог“?

Смертных заступник, ты.

Наперекор богам

В отмену правд,

Древних обидел Мойр!».

Все это звучит довольно грозно, особенно упоминание богинь Судьбы, перед которыми, как известно, бессильны даже бессмертные. Аполлон возражает, и в его споре с Эриниями звучат очень важные для сути трагедии аргументы:

«Предводительница хора

Внушил ты сыну, что убить он должен мать.

Аполлон

Внушил отца возмездьем умирить. Так что ж?

Предводительница хора

Мужеубийство — не убийство кровного».

Это древний закон кровной мести, ставящий родство выше соображений человеческой справедливости. Аполлон не принимает такого закона, для него святость брачных клятв не менее важна, чем родственные узы, он отстаивает позиции вполне земной, человеческой справедливости, на что Предводительница эриний ворчливо замечает:

«Творят самоуправство боги новые.

Правды сильней их власть»,

и они устремляются в Афины вслед за Орестом. Мы снова оказываемся внутри храма, но сейчас это святилище Афины Паллады. Сама богиня появляется в величии славы, чтобы рассудить явившегося за справедливостью Ореста и преследующих его эриний. В предстоящем судилище есть две очень важные особенности, отражающие авторский замысел: во-первых, Аполлон не просто защищает Ореста, но и готов разделить с ним ответственность, если тот будет осужден — необычайное дело для бога, уравнявшегося со смертным.

«Аполлон

Свидетелем пришел я: в мой священный дом

Бежал опальный; мой очаг пригрел его,

И был я богомольцу очистителем.

Защитником пришел я: и на мне вина

Cего убийства; вместе и сообщник я».

Во-вторых, сама Афина не решается самостоятельно выносить решение; блистательная воительница и богиня разума обращается к смертным — афинским гражданам и судьям, чтобы наравне с ними решить голосованием тяжбу убийцы и инфернальных эриний, по сути своей — тяжбу человека и рока.

«Афина

Cтоль страшно это дело, что не смертному

Его судить. Запретно и богине мне

Кровавой мести ведать тяжбы тяжкие».

Стороны снова излагают суть дела, дискуссия о сравнительной святости отцовства и материнства — лишь внешняя сторона вопроса. По сути, речь идет о соперничестве между старым законом неотвратимого воздаяния за совершенное зло и новым, утверждающим возможность прощения. Судьи молча голосуют, опуская в чашу белые и черные камушки. Когда они разделяются поровну, Афина отдает решающий голос в пользу Ореста.

Он оправдан. Его история в рамках трилогии завершена, но в самой трагедии остался еще один, чрезвычайно существенный эпизод.

Разъяренные эринии угрожают бедствиями Афинам; упустив жертву, эти служительницы разящего рока должны обрушить удар на кого-то другого:

«Увы! Скрижаль старинных правд,

Новые боги, вы

Попрали, власть исторгли из руки моей!

Язвит обида сердце; ярый гнев коплю.

Яд на окрестный край,

Черный яд мой выплюну,

Яд змеи растоптанной!»

Но Афине удается усмирить их:

«В земле моей останься и найдешь друзей», —

говорит она, и мстительные эринии становятся эвменидами, то есть милостивыми божествами, несущими не смерть, а жизнь. Этой впечатляющей трансформацией мщения в милосердие заканчивается трилогия.

«Орестея» послужила источником вдохновения для многих авторов позднейших эпох; в разное время к ее сюжету обращались Гауптман, Жироду, Сартр, О’Нил и другие. Существует немало версий ее литературоведческого и философского осмысления, большинство из которых интерпретируют содержание трагедии как метафору победы государственного права над законами кровной мести, а патриархата — над матриархатом. Не дискутируя с подобным взглядом на «Орестею», заметим, что к моменту ее создания тема не то что победы, но даже соперничества новых и архаических форм социального устройства не была актуальна. Патриархальное общество к V в. до н. э. было вполне зрелым, и, хотя авторитаризм и власть военных элит еще только формировались, оставалось всего двести-триста лет до воплощения идеи обожествления личности царя-патриарха. Эту