Честь - Умригар Трити

Он кивнул, но она поняла, что он не сказал из вежливости: он-то сдержит свое обещание, а вот она — вряд ли.

Глава тридцатая

Анджали прислала помощницу, чтобы та отвезла меня в суд. Я хотела взять Абру, но Анджали настрого запретила, ведь мы могли просидеть в очереди несколько часов, прежде чем нас вызовут. Помощница велела оставить Абру с амми, а та заворчала, что ей придется взять внучку на работу. Мол, ее хозяйка не любит детей.

Я не видела братьев с прошлого заседания суда.

Я очень боюсь.

Молюсь, чтобы Смита и Мохан-бабу тоже были там.

Надеюсь, что Бог будет там.

Не уверена, какому Богу молиться — мусульманскому или индуистскому.

Если бы Абдул был жив, он бы сказал, что Бог один и я должна молиться Богу справедливости.

Но если бы Абдул был жив, мне не пришлось бы идти в суд.

Что, если люди после смерти становятся пылинкой в глазу Господа?

Может, мне стоит молиться Абдулу?

Может, в смерти он сделает то, чего не смог сделать в жизни: спасет меня от демонов, с которыми мне придется столкнуться в суде?

Глава тридцать первая

— Мохан. Пожалуйста, помедленнее. Мы разобьемся.

Он бросил на нее раздраженный взгляд.

— Ты же сама сказала, что опаздывать нельзя.

— Да. Но еще я… Господи Иисусе. — Она зажмурилась; мимо пронеслась еще одна машина, оглушив их звуковым сигналом.

Он поднял бровь.

— Иисусе?

— Выражение такое.

— Я знаю. — Он смахнул со щеки пылинку. — Кстати, об Иисусе — вы потом встречали тетю Беатрис?

— Естественно. Хотя бедняжка так мучилась от вины, что несколько месяцев не могла смотреть нам в глаза.

— Эх. Всегда так. Невиновных терзает совесть. А настоящие преступники, как те двое братьев, которых мы сейчас увидим, ходят по миру как короли.

Смита покосилась на него и подумала, задать ли вопрос, который давно не давал ей покоя.

— А ты, ты…

— Что?

— Ничего.

— Смита. Говори. В чем дело?

— Мне просто интересно. Изменилось ли твое отношение ко мне? Когда ты узнал, что я родилась мусульманкой?

Прошло несколько секунд, прежде чем Мохан заговорил.

— Думаю, да. По правде говоря, мне стало стыдно, что я индуист. И жаль, что я не знал тебя в детстве. Я бы встал на твою защиту.

Не все отвернулись от семьи Ризви. Были и те, кто их поддержал. Бедняжка Беатрис Гонсалес рассыпалась в извинениях, что не смогла помочь Самиру и Зинат. Завкафедрой в университете страшно возмущался, узнав о переходе Асифа в индуизм. Соседский слуга, встретив Зенобию, тихо пробормотал, что ему жаль. Но никто не стал бы из-за случившегося отрекаться от своей религии. Никто не стал бы ради них менять устоявшийся порядок вещей. И в словах Мохана не было ни капли жалости. Он просто сочувствовал ей, и сочувствие жгло, как чистый спирт.

— Спасибо, Мохан.

Через несколько минут Мохан произнес:

— И твой отец не стал сразу переезжать? Вы прожили в этом районе еще два года?

Они прожили там еще два года.

Асиф был единственным ребенком в семье, и его отец тоже. В Бомбее у него было лишь несколько дальних родственников. Когда до них дошел слух, что он перешел в индуизм, они обрубили с ним все связи. Речи о том, чтобы переехать в мусульманский квартал, теперь быть не могло, но Асиф не хотел переезжать. Космополит и агностик, он прожил всю жизнь в самом богемном квартале Бомбея и не имел ни малейшего желания селиться в гомогенной среде. Куда же ему было деваться? Его вынудили отречься от одной религии и принять другую, и кто же теперь «свои»? Кто они, его люди? Впервые в жизни Асиф Ризви, он же Ракеш Агарвал, гуманист, атеист, столкнулся с личностным кризисом.

Он бывал в Америке и раньше: читал лекции в университетах на Среднем Западе. Американские коллеги, как и ученые по всему миру, жаловались на большую академическую нагрузку и отношение к гуманитарным наукам как к чему-то несерьезному. Асиф сочувственно кивал, но про себя думал: «Вы не представляете, как вам повезло». Он замечал другое: внимательных и вежливых студентов, живописные университетские городки со зданиями из красного кирпича, просторные дома своих американских коллег с громадными библиотеками. Но больше всего его поразила идея свободы преподавания; в Америке профессор сам распоряжался в своей аудитории и ни администрация университета, ни невежественные государственные бюрократы не вмешивались в его дела.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

И вот Асиф, жена которого смотрела на него как на врага, сын ходил мрачнее тучи, а дочь отказывалась выходить из дома кроме как в школу, стал писать письма всем своим американским знакомым и объяснять, в какую ситуацию попал. Некоторые ответили сразу: они сочувствовали его беде, сообщали о вакансиях в университетах и обещали замолвить за него словечко. В эти темные времена научное сообщество стало путеводной нитью Асифа и не давало ему забыть о том, кто он такой и как важна его работа. До нового тысячелетия оставалось несколько лет; Асиф надеялся, что с новым веком наступит время, когда мир наконец отбросит предрассудки и перестанет ориентироваться на касту, религию и национальность. Он смотрел на Европу и образование Евросоюза как на пример стирания национальных границ. Не это ли модель будущего? Чем мрачнее становилась реальность жизни на родине, тем глубже Асиф погружался в интеллектуальную жизнь. Его настоящими соотечественниками стали не невежественные головорезы вроде Сушила, для которых незнание было сродни слепоте. Ими стали люди вроде Сэма Перла, профессора религиоведения из маленького либерального университета в Огайо, куда Асиф приезжал несколько лет назад. Перл выступил соавтором его научной работы. Узнав о беде Асифа, он поговорил с деканом, и через год после начала поисков Асифу предложили место приглашенного профессора. Контракт начинался осенью 1998 года.

Для Асифа эта должность стала возможностью вывезти семью из Индии. Он тут же принял предложение и позвонил агенту по недвижимости. «Найди нового покупателя, — сказал он. — Я готов снизить цену». Он позвал Сушила на ужин. Не в «Тадж-Махал» или «Оберой», чтобы тот не завидовал и не обижался, а в «Кхибер» — скромный, но хороший ресторан (впрочем, и туда Сушил вряд ли когда-нибудь смог бы сходить на зарплату механика). Асиф заказал им пиво и сытный ужин. Когда официант принял заказ и ушел, Асиф достал пухлый конверт и протянул Сушилу.

— Что там? — спросил Сушил.

— Двадцать пять тысяч рупий. — Сушил ахнул. — И это только часть оплаты.

— За что?

— За твою помощь. Нужно уговорить одного моего соседа.

Сушил молчал.

— Открою тебе секрет, — Асиф заставил себя посмотреть Сушилу в глаза, — потому что верю, что ты — честный человек.

У Сушила дернулся глаз. Но он все же ждал.

— Я уезжаю из Индии. И семью с собой забираю. — Он поднял руку и не дал Сушилу заговорить. — Подожди. У жены в Америке брат, — соврал он. — Мы переезжаем.

— Но…

— Мне нужна твоя помощь. Знаешь Дилипа Пандита? Он глава правления нашего жилищного кооператива. Он мешает мне продать квартиру по рыночной цене. — Асиф наклонился к Сушилу. — Хочу, чтобы ты сходил к нему. И убедил не мешать. Я знаю, ты можешь быть очень убедительным. — Он улыбнулся, показывая, что не держит на Сушила зла. — После продажи квартиры получишь еще двадцать пять тысяч. В благодарность.

Сушил так долго смотрел на него, что Асиф испугался, не просчитался ли он. Представил гнев Зенобии, когда та узнает.

— Двести тысяч, — наконец сказал Сушил. — Это будет стоить двести тысяч.

— Арре, Сушил, прояви благоразумие…

— Благоразумие? Хорошо, двести пятьдесят.

Асиф понял, что проиграл. Проглотив неприязнь к бандиту, сидящему напротив, он заставил себя улыбнуться.

— Ты умеешь торговаться, баба. — Он протянул ему руку. — Твоя взяла.