Честь - Умригар Трити

И начнут заново в новой стране среди новых людей. Он получит работу в американском университете; получит во что бы то ни стало.

Глава двадцать девятая

Они молча сидели в гостиной; Смита тихо плакала, Мохан не мог шевельнуться. Наконец после долгого молчания Смита заговорила.

— Прости. Видишь, я не могла…

— Не надо, — голос Мохана охрип. Он подошел к ней, сел рядом и взял ее руку. Почувствовав все, что он вложил в этот жест — сострадание, понимание, заботу, — Смита совсем расклеилась и заплакала сильнее.

— Хватило одного звонка, — сказала Смита. — Одного звонка Чику, чтобы перевернулась вся наша жизнь. Это я была виновата, понимаешь? Все это случилось по моей вине.

— Смита, нет-нет, — запротестовал Мохан. — Не думай так. Ты была ребенком.

Но Смита его не слышала.

— Мы считали себя индийцами, — сказала она. — Мы никогда не были религиозной семьей и считали Мумбаи своим домом.

— Да. Я тебя понимаю.

— Но знаешь, Мохан, это событие изменило не только наши жизни. Оно изменило и наше восприятие себя. Мы вдруг почувствовали себя чужими у себя дома. И в Огайо к нам относились дружелюбнее, чем в нашем старом районе после появления Сушила.

Мохан обнял Смиту за плечи, желая ее успокоить.

— Мне так жаль.

Смита хотела договорить, но тут зазвонил телефон. Звонила Анджали. В воскресенье утром.

Смита неохотно высвободилась из объятий Мохана и потянулась за телефоном. Чувствуя на себе взгляд Мохана, она собралась и ответила на звонок.

— Анджали, здравствуйте, — произнесла она, смахивая слезы. — Как вы?

— Нормально. У меня новости. Назначили дату. Вердикт огласят в среду.

Еще несколько дней назад Смита бы расстроилась, узнав об отсрочке. Но сейчас она уже не возражала.

— Точное время будет известно в среду утром, — сказала Анджали. — Дорога из Мумбаи займет пять часов. Так что вам лучше приехать накануне вечером и переночевать в отеле.

— Я сейчас в Сурате. Это ближе.

— В Сурате? Что вы делаете в Сурате?

— Я… в гостях у друга.

— Ясно. Что ж, Сурат действительно ближе. Не знаю, насколько заранее нам сообщат.

— Об этом я и беспокоилась.

— Хорошо. Передайте привет Шэннон, когда ее увидите.

— Передам. — Смита замялась. — Анджали…

— Да?

— Что будет после вердикта?

— Что вы имеете в виду? Надеюсь, их посадят за решетку на много лет.

— Да, понимаю. Но что будет с Миной?

Повисла долгая тишина, и сердце Смиты упало.

— Не знаю, — наконец ответила Анджали. — Будет и дальше жить со свекровью, наверное.

Смита молчала. Анджали вздохнула.

— Послушайте. Знаю, вы хотели бы услышать другой ответ. Но я говорю как есть. Поняли? К сожалению, это не Америка. Это Индия.

— Но вы… вы же будете ее навещать?

Снова напряженное молчание. Когда Анджали наконец заговорила, голос у нее был рассеянный.

— Мы можем поговорить в среду лично? Мне надо разобрать кучу бумаг.

Смита тут же почувствовала себя виноватой.

— Да, конечно.

— Простите, не хотела показаться грубой, но…

— Нет-нет. Я понимаю. Правда.

Смита повесила трубку и посмотрела на свои обгрызенные ногти. Когда она снова начала грызть ногти? Индия действовала на нее разрушительно, уничтожала ее нервную систему и психику.

— Я все слышал, — сказал Мохан. — Кажется, на Мину ей плевать.

Смита улыбнулась его попытке посочувствовать.

— Не думаю, что ей плевать. Представляешь, какая трудная у нее работа?

— Не представляю. Я, если честно, даже не представляю, как ты занимаешься своей работой.

— Мне моя работа нравится, — ответила она. — Я рассказываю миру человеческие истории. Это большая честь.

Мохан повернулся к ней.

— А как же ты? Кому ты расскажешь свою историю? Кто позаботится о тебе?

Мама говорила то же самое. Навещала Смиту в ее аскетичной квартире в Нью-Йорке, разглядывала черно-белые фотографии на серых стенах, минималистично обставленную гостиную, и на лице ее отражалось беспокойство. «Пойдем купим тебе нормальную мебель, бета, — говорила она. — Может, какой-нибудь яркий удобный диванчик? Вся твоя мебель такая жесткая. Такая холодная». Лишь через несколько лет до Смиты дошло, что мать не просто критиковала ее интерьер. Она боялась, что дочь одинока и ведет кочевой образ жизни. Минималистичная квартира была метафорой минималистичной жизни, в которой не было ни долгосрочных обязательств, ни прочных отношений.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— Я сама о себе забочусь, — сказала она. Хотела, чтобы ее слова прозвучали беззаботно, а вышло грустно.

— Передо мной можешь не храбриться, Смита, — ответил Мохан. — То, что ты пережила, ужасно. Этот человек разрушил твою жизнь, йар.

Смита покачала головой.

— Нет, Мохан. Он не разрушил мою жизнь. Я ему не позволила. Если бы позволила, он бы победил.

— Ты права, — поспешно ответил он. — Права на все сто. — Он помолчал немного и продолжил: — Знаешь, до встречи с тобой, до встречи с Миной я правда верил, что Индия — величайшая в мире страна. Я знал, что в стране есть проблемы. Но, услышав твою историю, я… я… я словно спал всю жизнь и не замечал ничего вокруг. Не могу поверить, что никто не пришел тебе на помощь.

— Помню одну женщину из нашего квартала, — сказала Смита. — Мы с ее дочерью ходили в школу, но не дружили. Однажды мы с мамой встретили ее на улице; это было примерно через год. И она извинилась перед нами за то, что произошло. Мы были едва знакомы, но она плакала. «Неправильно это — то, что с вами сделали, — сказала она. — Мне очень стыдно. Мы должны были за вас заступиться». Нам было так важно услышать эти слова. Мама потом много лет вспоминала доброту этой женщины.

— Мне тоже стыдно. За свою страну.

Смита понимала, что Мохан хотел ее поддержать, а слова его призваны были ее утешить. Но ей было неприятно их слышать.

— Не надо менять свое отношение к Индии из-за меня, Мохан. Я вот больше не испытываю к ней неприязни. Уже нет.

— Как ты можешь так говорить? После всего, что мне рассказала?

Смиту захлестнула лавина воспоминаний: буйвол бредет по полю с венком из маргариток на рогах. Дети, собаки, куры и козы живут бок о бок в странном добрососедстве в деревнях, которые они проезжали. Женщины с глиняными горшками на головах идут по обочине и несут в деревню воду. Пожилые индианки в парке в Брич Кэнди бегают трусцой в сари и теннисных туфлях. Официант из «Тадж-Махала» дарит ей белую розу. Нандини и ее ревностная и нежная забота о Шэннон. Изуродованная рука Мины на спине Абру. Гордость Рамдаса за дом, который ему не принадлежал. Все эти трепетные мгновения тоже были Индией.

И этот мужчина, который сидел сейчас рядом с ней со слезами на глазах и разрывался между желанием ее утешить и желанием получить прощение — как он не понимал, что сама его непринужденная манера, его добрые и щедрые поступки, что он совершал не задумываясь, — все это, весь он тоже были Индией? Он позволил портье в «Тадж-Махале» донести ее чемодан. Он притащил мешки риса и дала в хижину амми. Он играл с Абру и Миной, он передразнивал своих коллег и смешил ее. И когда она поведала ему тайну, которая тяготила ее двадцать лет, и увидела в его лице чистую ярость и негодование, какая-то часть ее, что долго лежала окаменевшей, наконец освободилась.

— Не знаю, — ответила она. — Не могу сказать. Но это правда.

— И ты не жалеешь, что мне рассказала? Хоть и не собиралась?

— Не жалею.

Через какое-то время Смита встала, пошла на кухню и на пороге оглянулась.

— Можно кое о чем тебя попросить?

— Я сделаю это, Смита.

— Сделаешь что?

— Буду помогать Мине и ее дочери. Я уже решил каждый месяц присылать им чек. И буду заглядывать к ним, когда поеду в Сурат. Обещаю. Хоть и не представляю, как поеду туда без тебя, йар.

Она погрустнела.

— Да. Но мы будем продолжать общаться.