Силуэты минувшего - Георгий Алексеевич Римский-Корсаков

развлечением и для офицеров, и для солдат. Я был назначен состоять ординарцем при командире батареи. Поэтому я находился на наблюдательном пункте, невысоком насыпном кургане, расположенном в километре от орудий. Сюда явилось разнообразное начальство. Один старый генерал, в очках и больших калошах, несмотря на жаркий июльский день, был в пальто с петлицами 1-й гвардейской артиллерийской бригады. Вид у него был профессорский, внешним видом он напоминал участников войны с Турцией 1877 года. Не спеша и очень обстоятельно, он стал меня спрашивать, откуда я и кто. Узнав мою фамилию, он спросил, не родня ли я Сергею Александровичу, и обрадовался, что я его племянник. «Передайте ему привет от старого товарища», – попросил он. Это оказался Потоцкий, инспектор артиллерии гвардейского корпуса, известный библиофил. Старик страдал от жары и хотел пить. Он обратился ко мне с просьбою достать ему где-нибудь воды. Просьбу Потоцкого о воде я передал адъютанту Саблину, который шепнул что-то Орановскому, и почти тотчас на наблюдательном пункте появился «шакал», как называли тогда разносчиков-маркитантов, таскающих за воинскими частями корзины с холодной закуской и выпивкой для услаждения господ офицеров. У «шакала» нашлась бутылка теплого нарзана, которую Потоцкий выпил с удовольствием и очень благодарил меня. Мне подумалось тогда, что, наверное, вечером за чаем он будет рассказывать жене об этом чрезвычайном происшествии. И еще подумалось, как удобно и приятно воевали во времена Тюреня или Морица Саксонского, когда армию сопровождали не алчные шакалы, а хорошенькие маркитантки.

Стрельбу (несколько очередей) вел сначала Эристов, потом Огарев. Считалось необходимым, чтобы все офицеры батареи в течение лагерного сбора провели стрельбу. Но снарядов было мало. Их экономили. Младший офицер мог быть доволен, если ему удавалось выпустить две батарейные очереди в год.

Эристов был самым выдающимся военным, специалистом-артиллеристом. Для него война была целью жизни, содержанием его военной службы. Это был артиллерист не только «Божьей милостью», но и замечательно образованный офицер, блестяще окончивший Военно-артиллерийскую академию. Между тем, по службе Эристов был самый неприятный, мелочный, беспокойный, порой грубый и бестактный, даже неумный начальник. От него страдали не только мы, вольноопределяющиеся, но и офицеры. Внешность у него была не очень внушительная: небольшого роста, брюнет на кривых ножках, с подстриженными усами по-английски, в пенсне и с выпученной нижней губой – признак стремления властвовать. Исключительно в силу отрицательных качеств Эристова я не остался служить в конной артиллерии. Оставаться в батарее вместе с Эристовым было невозможно. Эристов был грузин по национальности. Мать армянка, Сараджиева, из семьи богатых виноторговцев. Говорил Эристов с сильным кавказским акцентом и был крайне несдержан и горяч. Правда, он также быстро остывал, как и воспламенялся, но от этого не было легче. В минуту раздражения он терял, казалось, всякий контроль над собой и готов был, если не убить, то, во всяком случае, вцепиться в горло. Сердясь, он топал ногами, размахивал кулаками и неистово кричал всякие поносные слова. От него ежеминутно можно было ожидать какой-нибудь дерзости, которую никто из нас не мог бы допустить. Вольноопределяющиеся, находясь на фронте, не раз обсуждали вопрос, как придется им поступить в случае, если Эристов, неистовствуя, позволит себе задеть их честь и то, что называется, достоинство «порядочных людей»? Дуэль между нижними чинами и офицерами не допускалась. Во время войны дуэли вовсе запрещались и карались как уголовное преступление на территории военных действий. Поэтому для нас, вольноопределяющихся, требовать от Эристова удовлетворения обычным путем было невозможно. С другой стороны, недопустимо было и простить Эристову оскорбление. Применение оружия в защиту своей чести против своего командира во фронтовой обстановке, без дуэли, неизбежно влекло бы предание военно-полевому суду со всеми вытекающими печальными последствиями. Не желая подвергать себя риску подобной невеселой перспективы, мы решили при первом же благоприятном случае просить откомандировать нас в другую часть.

Позднее я понял, что Эристов отлично знал предел допустимого в своем неистовстве, и когда надо, отлично умел владеть собой. Вся его бесня происходила от распущенности и чувства безответственности. Кроме того, бывая в семье Панчулидзевых, где постоянно находилось много кавказцев, я убедился, что крик, спор, шум, хватанье за кинжалы, является непременной принадлежностью всякого собрания уроженцев «пламенной Колхиды».

В японскую войну Эрнстов получил несколько боевых наград. Он был, безусловно, храбрый человек, что не мешало ему быть самодуром. Впрочем, его упрямство разлеталось в прах при соприкосновении с желанием его жены, которую он действительно обожал.

В 1914 году он сделал с батареей поход в Восточную Пруссию и сразу же получил очень почетное назначение. Он был произведен в генералы и назначен командиром Кавалергардского полка. Случай беспрецедентный. Назначение состоялось по желанию офицеров этого полка. Впрочем, об этом я надеюсь ещё поговорить дальше.

И как военный, и как начальник, и как артиллерист, Кутайсов, командир 4-й батареи, являлся полной противоположностью Эристова. Про них говорили, что у них общего только то, что они живут на одной лестнице в казенном доме артиллерийского ведомства на Литейном проспекте. Кутайсов был добрейший и милейший человек, удивительно мягкий и гуманный. Он был потомок известного героя 1812 года, начальника русской артиллерии, убитого при Бородине. Однако внук артиллериста-героя совсем не интересовался артиллерийским делом. Вообще, он мало чем интересовался, кроме беззаботного и веселого «гулянья» по жизни. От своих предков Кутайсов унаследовал громадную библиотеку, которая занимала всю его казенную офицерскую квартиру. Владелец этой библиотеки хвастался, что он не прочитал ни одной из своих книг. Зато не было в Петербурге какого-нибудь увеселительного заведения, где его не встречали бы как близкого друга и дорогого гостя.

Рассказывали, что как-то Кутайсов «гулял» в кабаре на Крестовском острове. Под утро он решил ехать в «Золотые львы», лупанарий на Лиговке, считавшийся самым шикарным в столице. Чтобы не скучать такой длинный путь (не менее 7 километров), граф придумал взять с собой оркестр из кабаре, который он рассадил по одному музыканту на каждого извозчика. Оркестр должен был играть его любимые эстрадные номера (классическую музыку Кутайсов слушать не любил). Кутайсов ехал впереди колонны музыкантов и дирижировал. Само собой, что извозчики ехали с разной скоростью, и колонна растянулась более чем на версту. Говорят, что это зрелище было изумительное. Были музыканты, которые очень добросовестно исполняли свои партии, останавливались, где положено по партитуре. Кутайсов был очень доволен и говорил, что если на редких удивленных прохожих и городовых эта музыка и не могла произвести достаточно стройного впечатления, то вот, если бы они могли подняться в воздух, то на некотором расстоянии от земли все звуки оркестра должны были бы слиться в