Силуэты минувшего - Георгий Алексеевич Римский-Корсаков

единую стройную мелодию и гармонию. В «Золотых Львах» обрадованная хозяйка встречала Кутайсова радостным восклицанием, прижимая руки к груди: «Herr graf ist gekommen![36]»

Надо заметить, что Кутайсов никогда не позволял себе каких-нибудь бесчинств и безобразий, и платил за все щедро, конечно, не считая. И вот этот добродушный, веселый и, казалось, такой пустой гуляка, когда мы очутились в Восточной Пруссии, очень глубоко ощутил трагизм войны. Немногие и короткие встречи с Кутайсовым на фронте убедили меня, что это был человек большого сердца и большой души.

Наша дивизия вошла во Фридлянд в сумерки. Боя не было. Немцы куда-то скрылись. Город был совершенно безлюдным. Все заперто: двери, окна, магазины. Все окна закрыты ставнями. Ни собак, ни кошек, ни птиц. Полная абсолютная тишина. Городок затих и притаился. Все мы как-то тоже притихли и приуныли. Только оглушительно громыхали по булыжной мостовой наши пушки и зарядные ящики. И этот грохот был приятен. Хотелось ещё каких-нибудь живых, людских знакомых звуков. Узкие улочки старинного городка едва пропускали наши орудийные запряжки. Если бы окна вдруг открылись и… нам деваться было бы некуда. Рядом со мной стремя в стремя оказался Кутайсов. Мне захотелось с ним поговорить.

«Страшно, ваше сиятельство», – начал я.

«Да, ужасно страшно. За каждой ставней притаились живые ни в чем не повинные люди и дрожат от страха. Ждут, что мы будем их убивать, грабить, жечь, а мы дрожим, как бы не начали из окон строчить пулеметы. Сто лет назад город занимали французы. Потом мы, и тогда жители дрожали. За что? Кому это нужно? Вам не нужно и мне тоже не нужно. Я об этом все время думаю. Война – какой-то чудовищный, противоестественный абсурд. Я должен убивать этих паршивых немцев, иначе они убьют меня и унизят и опозорят нашу Родину, а теперь мы с вами только и думаем, чтобы унизить и опозорить их родину. Я ничего не понимаю…».

Я тоже ничего не понимал.

Как-то в Восточной Пруссии, продвигаясь вперед, наша дивизия подошла к небольшой железнодорожной станции, которую спешно покидал полк немецкой пехоты. В бинокль было отчетливо видно, как они грузили какое-то имущество в товарные вагоны. 4-я батарея получила приказ разгромить станцию и уничтожить поезд с немецкими солдатами. Кутайсов быстро свернул с шоссе, занял позицию и начал обстреливать станцию. Дистанция была не свыше трех километров. Поезд стоял на совершенно открытом месте. Первая очередь легла намного правее. Потом был сильный перелет. Потом недолет. Потом перелет. Потом снаряды стали падать левее станции. Немцы тем временем уже успели погрузиться в вагоны, и поезд отошел от станции. Наконец гранаты стали рваться на железнодорожной насыпи. Несколько гранат как будто накрыли цель, поезд быстро уходил. Все наблюдавшие стрельбу 4-й батареи выражали живейшее нетерпение и досаду. Любой фейерверкер мог бы стрелять лучше, чем Кутайсов. Он только попугал немцев, не нанеся им ни малейшего вреда. Мне даже показалось, что Кутайсов не хотел обстрелять поезд. Может быть, он пожалел этих «паршивых немцев»? Похоже, что так.

Я стоял рядом с Эристовым и слышал, как он сказал негромко, как бы про себя: «Вот классический пример, как не надо стрелять…»

Что должны были подумать немцы о качествах русской артиллерии? В этот день «подопечные» Кутайсова наверно были очень веселы. С ними очень мило пошутил русский командир батареи. Но эти шутки быстро прекратились, когда с ними заговорили пушки Эристова. Впрочем, не буду забегать вперед.

Судьба Кутайсова сложилась трагично. Он благополучно закончил войну. После Октября он демобилизовался и уехал на Украину, радуясь тому, что он может больше не служить. Он поселился у своих друзей, в одной из усадеб Харьковской губернии. Бандитская шайка, грабившая всё на своем пути, зарезала Кутайсова и всю семью его хозяев…

Эристов стрелял хорошо по любой цели: подвижной и неподвижной. Огарев же был посредственный стрелок и нуждался в подсказке. В седле он себя чувствовал более уверенно, и совсем на месте в Яхт-Клубе. Этот фешенебельный клуб находился на Морской. За его большим итальянским окном в часы прогулок располагались в креслах важные военные «шлюпики» и разглядывали проходящую публику. Огарева можно было тут видеть часто. Против дома Яхт-Клуба стоял старый городовой, весь увешанный медалями. Он считал своим долгом и почетной обязанностью бросаться и почтительно высаживать подъезжающих к клубу его членов. Огарев был спортсмен, и любил скакать постом на Конкур-Ипик в Михайловском манеже и на офицерских скачках в Красном селе. Не знаю, какие были его успехи в спорте, но в строю он бывал довольно беспомощен. Офицеры дали ему прозвище «лупета». По-видимому, происхождение прозвища надо искать в его корне. У него была привычка лупить солдат стеком. Кажется, офицеры его не очень любили. Он был, безусловно, «со странностями». Когда в 1914 году батарея пошла на фронт, Огарев был оставлен в Петербурге и получил другое назначение. Солдаты об этом не пожалели.

Младшим офицерам, не занятым во время стрельбы на батарее, полагалось находиться на наблюдательном пункте. Они скучали и дурачились. Сергей Гершельман нашел в земле шрапнельную пулю и показал ее Латуру: «Смотри, какая большая пуля». «Ну да. Это ведь прошлогодняя. Она выросла», – с невозмутимо спокойным видом отвечал Латур. Такой юмор был в его стиле.

Эристов послал меня с каким-то распоряжением на батарею. Стреляли с большими перерывами. Я надеялся успеть передать распоряжение и вернуться на наблюдательный пункт до выстрелов. Солдаты рассказывали малоприятное о шуме выстрелов, что от него «аж голова пухнет». Однако, когда я приехал на батарею, то солдаты, мои товарищи по учебной команде, стали меня уговаривать остаться с ними и посмотреть, как они стреляют. Отказаться было неудобно. Сознаться, что боюсь шума выстрелов, было стыдно. Я оставил своего коня у зарядных ящиков, стоявших по уставу несколько в стороне, у опушки чахлого лесочка, и пошел к батарее. Но вдруг меня как-то прижал к земле резкий, высокий, металлический, сухой, очень сильный звук выстрела. Не успел я зажать уши, как тарарахнул второй, третий, и дальше все шесть орудий разрядили свои жерла. Офицеры затыкали уши. Солдаты жмурились и хмурились, но рот, по уставу, не открывали. Позднее, уже на фронте, мне пришлось слышать стрельбу наших гаубиц, калибром больше (4,5 ?), чем наша 3-дюймовая полевая пупка. Их выстрелы были много мягче и тише. Как-то обе наши батареи, 1-я и 2-я, отправились в район Ораниенбаума отражать «неприятельский десант» и обстрелять флот. Это уже вполне походило, если не на войну, то на настоящие маневры. До Ораниенбаума от