Силуэты минувшего - Георгий Алексеевич Римский-Корсаков

нас было километров 25. Но мы двигались не прямо, а совершали какие-то обходные движения, и к нашей позиции подошли только поздно вечером. В пути было занятно наблюдать, как суетились наши командиры и как Эристов фыркал на командира дивизиона полковника Пилкина, и как, наконец, они сцепились. Эристов не упускал случая, чтобы не выразить своего неудовольствия каким-нибудь распоряжением Пилкина, или чтобы не указать ему на его незнание строевой походной службы. Конечно, Пилкин не оставался равнодушным к этим колкостям.

После долгих блужданий по перелескам и деревням и томительных остановок на дорогах, батарея, наконец, заняла позицию для стрельбы на окраине военного поля. К Эристову подскакал полковник Пилкин и начал ему выговаривать строгим тоном:

– Полковник, князь Эристов, что это за позиция? В солдатики играете, ваше сиятельство?

– Никак нет, господин полковник, позиция прекрасная для тех, кто понимает что-нибудь в артиллерийском деле, – сразу, накаляясь, дерзко отвечает ему Эристов.

– Объясните ее преимущества.

– Широта обстрела и отсутствие мертвого пространства.

– Да, но у Вас обнажен правый фланг, и там невозможно поставить кавалерию для вашего прикрытия. А где Вы держите коноводов и зарядные ящики?

– У самой батареи. Так мне удобнее.

– Это запрещено уставом. Извольте убрать их оттуда.

– И не подумаю.

– Я Вам приказываю, полковник, князь Эристов.

– Я могу их передвинуть только к чертовой матери, и заодно отправить туда всех, кто мне мешает стрелять!

– Вы забыли, что здесь командую я, командир дивизиона! – кричит Пилкин.

– Ну и командуйте себе на здоровье, а меня оставьте в покое.

Пилкин уж давно соскочил с лошади и оба полковника стояли друг против друга, держа правую руку у кокарды, красные и возбужденные; того и гляди начнут драться. Я находился ординарцем при Эристове, и стоя в нескольких шагах от него, с волнением ожидал развязки служебной драмы, разыгрываемой перед моими глазами и на виду у всей батареи. Солдаты делали равнодушные лица, а между тем в душе потешались над своими начальниками, всецело находясь в их споре на стороне своего командира.

– Точь-в-точь, как два петуха, – шепнул мне взводный Белкин. – И вот так у них всегда. Кто я, да кто ты. Ни один не уважит. Срам, и только.

Офицеры спокойно выжидали окончания беседы своих начальников. Один только Огарев, старший офицер батареи, выражал явное нетерпение. Латур покусывал стебель сорванной ромашки. Д. Гершельман сбивал стеком головки цветов. Полковники, между тем, уже кончили говорить друг другу дерзости и стояли молча, не желая уступить друг другу. Не знаю, сколь бы времени продолжалась эта трагикомическая сцена, если бы не появление генерала Орановского. Он, видимо, хорошо знал упрямые и непокладистые характеры своих полковников, кавказский темперамент Эристова, с одной стороны, и с другой – аристократическое высокомерие и надменность Пилкина, сына старейшего генерал-адмирала, состоящего при особе государя императора еще со времен Александра III. При появлении Орановского полковники опять стали наскакивать друг на друга. Спор возобновился с прежним ожесточением.

– Господа, прошу Вас, успокойтесь. Нельзя же так, – суетился около них долговязый Орановский. – Les soldats vous écoutent. Finissez, s’il vous plaît[37], – умолял он своих подчиненных.

– Полковник Пилкин, дивизионная стрельба отменяется. Получено донесение, что неприятельская кавалерия (2-я дивизия) обходит нас со стороны Дудергофа. Первая бригада отходит спешно к Михайловке, избегая соприкосновения с неприятелем, – наконец командует Орановский, и батарея наша на рысях уходят домой.

– Отстрелялись, – смеются солдаты.

Я думал, что ссора Эристова с Пилкиным должна кончиться не иначе, как дуэлью. Однако наш вахмистр подпрапорщик Бочкарев успокоил меня, сказав, что такие столкновения начальнических авторитетов повторяются постоянно в удобных и неудобных случаях и кончаются не дуэлью, а «гуляньем» в офицерском собрании.

Но все же до Михайловки мы не дошли. Внезапно (как на войне!) нас повернули в другую сторону, и мы пошли в Ораниенбаум.

Увы, учебной стрельбе отводилось в нашем расписании очень мало времени. За все лето я помню, что батарея стреляла только три раза. Количество выстрелов было крайне ограничено. Если сам командир батареи мог дать всего несколько очередей по цели, то младшие офицеры жаловались, что им совсем не дают стрелять, и редкому счастливцу удавалось пальнуть разок-другой. Для таких, знающих свое дело командиров, как Эристов, отпущенных ему выстрелов, может быть, было и достаточно, но надо иметь в виду, что для других командиров батарей, менее эрудированных, то есть тренированных в стрельбе, учиться вести боевую стрельбу было крайне необходимо. Ведь как-никак, кроме «мувманта», у наших офицеров должны были бы быть и специальные военные знания, учитывая, что государство все же рассматривало гвардейскую конную артиллерию не как аристократический офицерский клуб, а как боевую тактическую единицу. Играть в солдатики на войне уже никак нельзя было, а надо было сражаться и побеждать врага, а это возможно было только при наличии хорошей практической подготовки. Надо заметить, что Пилкин был паж, сын старого придворного адмирала, а Эристов окончил Михайловское артиллерийское училище и Академию. Конечно, Пилкин был по сравнению с Эристовым полным профаном, но старался показать, что он начальник.

Наконец, мы подошли к берегу Финского залива. На расстоянии 3-4-х километров от берега двигалась баржа со средней скоростью, по которой и производилась стрельба. Из-за дальности расстояния результаты стрельбы были нам не видны (полевые бинокли Цейса были только у офицеров). Но как-то никто особенно и не интересовался этим. Все спешили на бивак, который расположился вблизи Дворца, на большой поляне. Здесь были поставлены палатки, в одной из которых разместилось офицерское собрание.

По лицам офицеров можно было догадаться, что они предвкушают великий загул. Здесь же рядом поставили орудия. К коновязи привязали коней. Солдаты расположились у костров, а господин вахмистр предложил мне поместиться в его палатке. Сюда же пришла и вся батарейная аристократия: каптенармус и взводные. Солдатский ужин был прекрасный. Украсил его и добрый стакан вина. Впрочем, Бочкарев ничего не пил. Он дежурил всю ночь и наблюдал за порядком, боялся, что солдаты разбредутся и кони отвяжутся. А ночь была великолепная. Тихая. Звездная. Только в офицерской палатке гремели трубачи, пели песенники и кричали ура. Когда утром батарея возвращалась домой, в Михайловку, то вид у всех чинов батареи был довольно мрачный.

Не могу не рассказать еще об одном трагикомическом случае, хотя я в нем играл довольно жалкую роль. Об этом случае любили вспоминать и от души посмеяться мои товарищи вольноопределяющиеся. Не помню почему, я как-то запоздал утром к батарейному учению, и к ужасу своему узнал, что батарея ушла в дальний круговой марш, направлением на Петергоф. Надо было догонять. Дежурный предложил мне взять резвого коня,