Горы дышат огнем - Веселин Андреев

бритья, машинка для стрижки, кисточки для бритья, родопирин, йод, вата, риванол, кастрюля, сковородка, бутылка с растительным маслом, баночка, коробки, бидон для керосина, тарелки, ложки, липовый чай, рис, черный перец (его раздобыл Митре, он любил приправы!), шило, нитки, иглы, рваные брюки гольф и бохчичка[60], военная палатка, тесло, восемь кусков хозяйственного мыла...

Не разжилась полиция и оружием: турецкая винтовка с пятью патронами, 14 патронов к «манлихере» и 20 к автоматическому пистолету (здесь Митре издал бы гневный стон). Опасным оружием полиция посчитала двое ножниц для резания проволоки, два гаечных ключа и два ломика-гвоздодера...

Полицейским уже мерещились взлетающие в воздух поезда (они нашли 3 килограмма пороха, 7 плиточек тротила, 8 тротиловых шашек по 50 граммов, 4 тротиловых брикета по 100 граммов каждый, 14 капсюлей-воспламенителей, моток фитиля...).

— Хорошо, что они это забрали, — усмехался Митре. — С этой амуницией мы и ослиную повозку не могли бы взорвать, только сами бы когда-нибудь взлетели на воздух. А они всюду кричат, что мы нападаем на поезда...

«Не может такой человек пропасть», — думал я с надеждой. Мне говорили, что иногда в трудных ситуациях он мог быть немного недисциплинированным, мог вступить в пререкания с товарищами... Но я знал, что этот же Митре, участвуя в работах на линии Мажино, выдержал два дня непрерывных бомбардировок, в то время как одни напивались до бесчувствия, а другие теряли разум.

Мы с Христачко топали ногами, чтобы не замерзнуть. Может быть, поэтому поднялся и он. Упал — и сразу же гордо выпрямился с грозной руганью. Взял палку, которую мы для него нашли, и, опираясь на нее обеими руками, двинулся в путь. Он испытывал невероятные муки, но об этом можно было судить лишь по тому, как он стиснул зубы. Мы поплелись.

Прошло довольно много времени, когда Митре сказал:

— Эй, как насчет моста, браток?

Было темно, но я знал, что он хитро улыбается. Улыбнулся и я.

Ярким впечатлением от этого похода осталась встреча, которая произошла, когда мы спустились с гор. Я и теперь прихожу в этот дом и гораздо острее испытываю то чувство, которое охватило меня тогда. Казалось, что с голубой вершины горы, ночью выглядевшей совершенно отвесной, мы в каком-то мягком полусне спустились прямо к этому красивому этропольскому дому. Хозяин встретил нас не в самом доме, а в туннельчике, как я его называл. Это была выложенная камнями дорожка вдоль одной стены, сверху — скат железной крыши, другая стена принадлежала сараю. Неяркий свет, но я вижу все. Хозяин крепко пожимает руку Митре, здоровается с Христачко, шепчет: «Ну, здорово!» Поворачивается ко мне, всматривается: «Мы не знакомы. Новенький. Молодец! Всё идут, а, Митре?» Среднего роста, плечистый, в шубе, на голове — кепка, квадратное лицо с пышными усами. Что-то отцовское было во всем его облике. Он заговорил о делах с Митре, а руку свою положил на мое плечо. Я до сих пор помню тепло его ладони.

Конечно, более поздние переживания усилили те чувства, которые я испытывал тогда, но я хорошо помню, как быстро проникся уважением и любовью к этому человеку. Казалось, он озарял все вокруг себя. Позже я узнал, какой всеобщей любовью пользовался этот пожилой, ласковый ятак (я слышал, с какой нежностью говорили о нем суровые мужчины). Ему оставалось жить всего два месяца, а сейчас его руку на своем плече я ощущал как защиту от всех бед. Ему оставалось жить только два месяца, а сколько ему еще предстояло сделать!..

Теперь о нем знают все — бай Марко Проданов, ятак и организатор, секретарь районного комитета в Этрополе. Сельскохозяйственный рабочий, дровосек, искусный мастер по изготовлению деревянной посуды (этому он учился в столярном училище, которое позже станет носить его имя), кондуктор трамвая (уволен), советник от коммунистической партии в городской управе Этрополя. В него стреляли, пытаясь заставить отказаться от этой выборной должности. Он был несгибаемым человеком, и тяжелое ранение в ногу, полученное в стычке с полицией, не сломило этого убежденного коммуниста. Смелый, принципиальный, настойчивый — так отзывались о нем многие, и все при этом добавляли: разговорчив, сердечен. Но пожалуй, лучше всех сказал о нем один партизан: «Мудрый. Закаленный и стойкий коммунист».

Для меня это была одна из первых встреч с таким человеком, и хотя я тогда буквально валился с ног от усталости, она навсегда врезалась мне в память. До конца своих дней я буду вспоминать собравшихся у белого дома бай Марко, Митре и Христачко. Их троих давно уже нет в живых.

Шли тридцать шесть часов и все время почти без отдыха.

Ветви вековых буков запорошило чистым пушистым снегом, весело блестевшим на солнце. Кругом белая целина — поляны и плоскогорье над нами. Все сверкает, вызывая боль в глазах. Нигде ни следа...

Неожиданно раздается властный голос:

— Пароль!

Митре отвечает. Из-за огромного бука выходит подтянутый парень.

— Здравия желаю, товарищ командир!

Внезапно он улыбается и подмигивает нам:

— Новички, а? Здравствуйте, товарищи!

Я еще куда ни шло, но как перенесет это «новички» Христачко?

Гляжу, а он уже обнимает парня...

МОЙ ДОМ, НЕПОВТОРИМЫЙ ДОМ...

Нет, прежде чем рассказать о нем, надо помолчать. Чтобы улеглось волнение.

Мой дом в Лопянском лесу...

У человека бывает отчий дом, потом свой собственный. Это не просто жилище, не просто квартира. Разве не становятся они холодными и страшными, если ты почувствуешь себя в них одиноким, даже если они полны голосов? Дом — это материнское тепло, отцовская рука, волосы любимой и самое замечательное чудо — дети. И мучительная, счастливая незаменимость этого. И еще — мечты, нехитрые затеи, творчество. И крик новорожденного, и стоны умирающего. И тот сердечный смех, который врачует все. И еще многое такое, благодаря чему никогда не иссякает источник жизни. Дом — все это, но, кроме того, и двор, поросший пыреем, и сосновый аромат вымытого пола, и этажерка с книгами, и необъяснимо приятный, знакомый запах.

Таким домом для нас была землянка в Лопянском лесу. Старая и новая. Как большая семья строит себе новый дом в том же дворе, так и мы вырыли за двумя холмами, в нашем, так сказать, большом дворе новую землянку.

Помню я и другие партизанские жилища, но это мне наиболее дорого. Теперь, спустя столько лет, это трудно объяснить. Может, причина в том, что это был первый мой партизанский дом? Или потому, что только здесь я действительно почувствовал, что вступил в партизанский отряд? Наверное, и еще... Большинство