Горы дышат огнем - Веселин Андреев

Пловдиве господин министр внутренних дел (и — надо же! — здравоохранения!) Дочо Христов осчастливил нас своим великодушием: «...Правительство желает сдержать свое обещание и объявляет всепрощение (о, даже не просто прощение!) всем раскаявшимся изменникам родины. Однако и наше терпение не безгранично». Министр хотел выглядеть оптимистом: «Несмотря на то что кое-где появились некоторые нелегальные группы, несмотря на попытки вовлечь народ в противозаконную деятельность, эти попытки не дали результатов. Приняты все меры, чтобы в ближайшее время сорвать эти попытки».

Это был прямой, хотя и заочный, диалог между Пловдивом и Мургашом. Они принимали меры. Мы — тоже. Что будет?!

БЕСКОНЕЧНЫЙ ПОХОД

Этот поход убил меня.

Нет, в нем я родился как партизан.

Фантастическое путешествие. Мы все время шли по Балканам, а казалось — по разным краям. Для нас не только люди, но и события — небольшой бой, вступление в какое-нибудь село, незначительный переход, — все имело свое лицо, свой характер (а когда они были безлики, мы быстро забывали их). У этого похода было очень строгое лицо, которое в конце концов озарилось щедрой улыбкой...

Я должен был отправиться в чету имени Бачо Киро, куда-то в Этропольские горы. Христачко отстал в ходе Макоцевской операции, добрался до Софии, а оттуда — снова в отряд: он должен был вернуться к бачокировцам. Нас повел Митре, который по решению штаба отправлялся в эту чету в качестве представителя нашего штаба.

Я впервые почувствовал, как сжимается сердце партизан при разлуке. Впервые — от Васко — я услышал выражение, ставшее крылатым в отряде: «Ну, смотри, чтоб не заржавели гвозди в твоих ботинках!» Оно означало самое сердечное пожелание. Владо стукнул меня по спине: «Слушай, лупи их, гадов, всех подряд, дружок!» Лазар своим рукопожатием чуть не раздавил мне пальцы, и я долго тряс их, будто обжегся. Эту привычку он сохранил до сих пор. Похлопывания по спине, объятия. И вдруг я уловил в этой сердечности тревогу: увидимся ли еще?

Мы двинулись к Мургашу как бы наискосок, но поднимались очень круто вверх, так что одна нога болела от того, что все время оставалась согнутой, а жилы другой вытягивались. Пока мы шли по лесу, было тихо, и я слышал свое дыхание как бы со стороны. У меня перехватывало дух, но я делал глубокий вдох и шел дальше. Когда мы взобрались на голую вершину, поднялся сильный ветер.

Нет, это был не ветер, а какой-то космический вихрь. Плотный, жесткий, хлесткий. Он толкал в грудь и отбрасывал назад, так что устоять на ногах было трудно. Пытаешься сменить направление — не помогает. Ведь это не дерево, которое можно обойти, а упругая, отталкивающая тебя стена. И ты наклоняешься вперед, чуть ли не ползешь, пытаясь пробить эту стену головой... Митре и Христачко, согнувшись, будто изучают чьи-то следы, маячат далеко впереди меня. Я открыл было рот, чтобы крикнуть им, но ветер попал прямо в легкие, и крика не получилось. Я выхватил платок, прикрыл им рот, чтобы облегчить дыхание.

— Митре-е-е, привал!

Вряд ли он меня услышал, но, увидев, что я остановился, Митре повернулся спиной к урагану:

— Давай, давай, барышня! Привыкай!

У меня перехватило дыхание. Как можно? Заместитель командира отряда и — «барышня»? От злости я ничего не мог сказать. «Ты еще у меня увидишь! «Барышня»...»

За долгие годы борьбы, подполья и тюрьмы Митре огрубел (позже я не раз увижу, каким неожиданно сердечным он может быть). Он буквально мчался вперед в шубе и кепке, прикрывающей его брови, широко ставя ноги. Картина казалась невероятной: человек будто не шел, а несся над землей. Я потряс головой. Нет, конечно, он шел, но по-гайдуцки: ведь полтора года носился он по этим горам. «И куда он мчится? Черт бы его побрал! Убежит, что ли, эта чета? Он-то привык, а мне всю душу вымотает! Тоже мне — товарищ...

— Давай, давай!

Он не кричит, а если и кричит — я его не слышу. Не оглядываясь, он машет рукой. И я даю. Даю, но сдаю. Еще два шага, и я, выбившись из сил, задыхаюсь. Уф! Уф! «Митре, стой! Неужели ты не человек?..»

— Давай, Андро, поднажми немного!

«Христачко, Христачко-то еще учит! Вот несут тебя черти! Душа еле держится, а тоже из себя строишь! Что ты из себя представляешь?..» Я, конечно, не говорю им ни слова. Я ворчу сквозь стиснутые зубы.

Но злость помогает. И я иду, хотя испытываю такое чувство, что у меня вот-вот разорвется сердце и лопнет грудь...

Больше всего я злюсь на самого себя. «Ну как, видишь, какой ты? Если ты себя знаешь, почему не остался сидеть в Софии? Почему не послушался бай Петко, который мог тебя устроить послушником в монастыре, пока не придет Красная Армия?.. Может, нужно быстрее миновать опасное место? Может, нас ждут? Все может быть. Ты должен идти. Ты пойдешь!..»

А небо все более заволакивали тучи. Какое небо? Не было никакого неба. Кругом только потемневшая, ревущая мгла. Я провалился куда-то в глубь земли, откуда нет возврата...

Теперь я понимал, как приходилось в ту зиму русским. В непроходимых снежных сугробах, когда вот так же бесновались метели. Сотни братушек[53] тогда становились жертвами коварной белой смерти. А тысячи шли дальше. И даже в такую зиму!.. Однако это меня не утешало и не прибавляло сил.

Я помню только один привал. Митре улегся на бок и сжал сигарету в согнутых ладонях. Предложил закурить и мне. Я весь дрожал. У меня не было даже сил подумать о сигарете. Впервые. Вряд ли он меня сейчас понимает.

— Молодец, браток, ты еще не привык, а выдержал! Нельзя нам было останавливаться, да и хотелось мне, чтоб ты себя проверил.

«Ну да, рассказывай мне теперь...»

Однако, совсем изнуренный, я отмечаю деликатность Митре: ведь он сказал «чтобы ты себя проверил», а не «проверить тебя». Я благодарен ему, хотя он и измотал меня.

Потом — ничего. В моей памяти — тьма, еще более густая, чем темная ночь. Я шел уже автоматически. Всю ночь.

Неужели есть на свете солнечная земля?

Это было почти как в сказке. Из долины мы поднялись в горы, только доставили нас туда не орлы, а несчастные наши ноги.

Большой лес остался где-то далеко — на куполах холмов, громоздящихся друг на друге. Только у самого дальнего горного хребта видна ленивая туманная дымка, подчеркивающая блеск горизонта. И кажется, что солнце сверкает не с синего, неправдоподобно синего неба,