Горы дышат огнем - Веселин Андреев

а с этого хребта.

Мы спускаемся по старой вырубке, где густые заросли бука едва доходят до груди. Склон открыт — и перед глазами безграничный простор... Тонкие ветки, склоняясь под тяжестью снега, трепещут в тихом блаженстве. Снег пушист, но под солнцем он уже набух и отяжелел. Достаточно малейшего дуновения ветерка, и кристальные гроздья, повисшие на ветках, мягко, беззвучно падают. Стоит полное безветрие. Только мы время от времени задеваем ветки.

А тишина звучная, необъятная, сладкая. Я невольно стараюсь не задеть, не смахнуть белые украшения. Молчит Митре. Молчит Христачко. Молчу и я. Мы будто парим. Все кажется таким воздушным: один звук — и эта волшебная картина исчезнет.

Да, есть на свете такая солнечная земля!

А мы уже в другом краю. Светло. Сквозь густой туман пробивается солнце. Все кажется бледно-матовым. Снега нет: мы вышли из зимы, вступили в осень. Чернеют проселочная дорога и вытоптанные скотом тропинки. Трава сохранила еще зеленый цвет. То тут, то там алеют своими листьями буки. Земля еще живет, но уже остывает.

Местность здесь голая, и нас могут заметить издалека. Я удивляюсь, почему мы идем в открытую, но внутренний голос говорит мне: Митре знает. Хорошо, когда тебя ведет друг. Ты только идешь и ни о чем не думаешь; ведь иногда думы слишком утомляют.

Меня вдруг охватывает дрожь. Потом наполняет радость. Мы уже в знакомом краю. Совсем близко — родные места.

Я еще много раз за время своей партизанской жизни буду возвращаться в родной край и много расскажу о нем, но я никогда не забуду того волнения, которое охватило меня, когда я впервые, будучи партизаном, приближался к нему по горам.

Вдали видна синяя дымка — Средна Гора. Вон вьется шоссе Гылыбец — Пирдоп! Напротив нас — Долно Камарцы, под нами — Стыргел. Бедный край, чудный край. И я сразу почувствовал себя увереннее: я уже знаю, где нахожусь. И даже если нас обнаружат, все дороги мои.

— Где ты витаешь, Андрей? Чего ты там нюхаешь? — Митре остановился, вслед за ним — и Христачко.

Может, и вправду было похоже, что я к чему-то принюхиваюсь. А ведь я почувствовал сладкий дым отечества. Не помню, знал ли Митре, откуда я родом. Может, он и догадывался, в связи с тем что на партийную работу меня послали в Пирдопский край? Но я соблюдал конспирацию и выдавать себя не собирался.

— Я вынюхиваю, где бы нам расположиться. Да и огонь бы развести...

— Сейчас. Вон в какой дворец я вас привел.

Странно, но я не чувствовал себя усталым. А может, я ничего не чувствовал от усталости? Но мне хотелось присесть, поговорить немного. Надоело мне молчание.

Дворцом оказалась стыргельская мандра[54]. Мы долго прислушивались, а потом осторожно вошли внутрь. После того как наши напали на этропольскую мандру, полиция заставила селян перенести почти все мандры в села. Стыргельский «дворец» оказался запущенным, с грязным цементным полом. Но как заманчиво было улечься не на мокрую землю, а под крышей! «Наконец-то отдых, как у людей!» — сказал я. Однако Митре сразу же испортил мне настроение: «Ребята, только два часа. Ристе[55], становись на пост! Разбудишь меня через полчаса!»

Он осмотрел полки, устроенные, как нары, в три этажа, и с отвращением покачал головой. Смотрите-ка, Митре привередничает! Полки и в самом деле лоснились от жира, но ведь мы так долго искали убежища.

— Чего ты морщишься? Не замараешься.

— Не в этом дело. Противно...

— Посмотрите-ка на него! Хорошо бы всегда у нас были такие укрытия.

— Противно. Это все от лагерей. Ну да не будем слишком гордыми! — И Митре, подняв воротник шубы, опустил голову и завалился спать.

Я ворочался. Сон не шел. Я понял, что это от переутомления, хотя глаза у меня слипались. Однако заснуть я так и не смог...

Я лежал и думал о Митре. Он похрапывал рядом со мной. Теперь он самый близкий мой товарищ, а что я о нем знаю? Тюрьмы, Испания, концлагеря. А что он чувствует, что носит в себе, что заставило его вздрогнуть от отвращения перед этими досками? Наверное, люди, которые не пережили наше время, никогда не смогут по-настоящему понять нас...

Позже, когда Митре уже не будет в живых, Васка Воденичарский расскажет мне: «Из них троих Иван Шонев — самый интересный и оригинальный. В сентябре прошлого года, когда «человек с богатым прошлым»[56] пожелал узнать, за что попал в концлагерь каждый из нас, между ним и Иваном Шоневым произошел следующий разговор.

— За что тебя посадили в лагерь?

Иван Шонев пожал плечами. Его смуглое до блеска лицо выразило изумление.

— Откуда мне знать?

— Кто ты по профессии?

— Обыкновенный сапожник.

— Кто?

— Обувщик.

— Есть у тебя мать, отец?

— Нет. Отец погиб в первую империалистическую войну.

— Хм... — Бесцветные глаза коменданта сердито блестят. Иван Шонев стоит, как послушный ученик перед учителем, и ждет вопросов.

— Господин Шонев, вы свободны!..»

Другие заключенные из концлагеря рассказывали мне, что этот диалог проходил довольно бурно. Комендант решил, что ему удалось «поймать» Митре, и он бросил ему: «Значит, ты намекаешь, что эта война — вторая империалистическая?» «Почему намекаю? — сказал Митре. — Это и так каждый знает». За это комендант его и выгнал.

А Васка продолжает: «Казалось, нет такой ситуации, из которой этот худой, жилистый обувщик не нашел бы выхода. Здесь он подбивал подметки, дробил камни, скитался по лесу с Тони (это наш бай Цветан) и Колчаком, питался черепашьим мясом. В долине Месты и в болотистых местах в апреле и мае бывает изобилие черепах. Ежедневно мы собирали их мешками. Приносили свыше трехсот черепах в день. Все в лагере было забрызгано кровью, а запах стоял, как на скотобойне. Иван Шонев сделал из проволоки крючок и зацеплял им голову черепахи. Голова высовывалась из панциря, и он отрезал ее. Кровь — в кружку. Поднимает кружку и пьет. С губ капает кровь.

— Эх... шербет!

Эта привычка осталась у него с того времени, когда он был на фронте под Толедо. Там водились ящерицы, «вкусные, как рыба». Вес их доходил до нескольких килограммов...»

Христачко хотел было разбудить Митре, но я его остановил: все равно не сплю. Прислонившись к двери, я все смотрел туда, за Гылыбец, где был мой дом...

Мы обогнули гору Баба и стали спускаться. Недаром говорят, что человеку никогда