Дневники, 1915–1919 - Вирджиния Вулф

больше всего, умудряются вызывать чувства напряжения и дискомфорта. Мы обсуждали это с Л. Он говорит, что с гостями время его положительного удовольствия сокращается до одного часа; дальше идет сколько-то, я забыла, часов отрицательного удовольствия, а потом — лишь острые неприятные ощущения. Неужели мы стареем? Неужели наши привычки укореняются и все более неподконтрольны, словно тропические ветра? Но в этот раз дискомфорт, конечно, усилили проблемы с едой. Однажды мы вернулись с долгой прогулки и обнаружили на столе треть буханки хлеба. Больше из еды в доме ничего не осталось. Это было связано с недосмотром Нелли, но в Эшеме очень легко не справиться с хозяйством: нужно много думать, все проверять и постоянно ездить на велосипеде за продуктами, чтобы хоть сколько-то сносно жить. В какой-то момент слуги, как обычно, поссорились. Облегчение от возвращения к относительному достатку и магазинам неподалеку, так или иначе, весьма ощутимо. Мы приехали в пятницу и сразу пошли обедать в Клиффордс-Инн, заглянули в «Partridge & Cooper», после чего я вернулась домой, а Л. отправился к Бонвику[638].

Результат встречи ровно такой, как я предсказывала. Л. предложили стать редактором новой газеты, а его согласие является условием запуска издания, чем они и хотят немедленно заняться. Нужно еще достичь кое-каких соглашений с [Гарольдом] Райтом, но это, я полагаю, разрешится само собой. Л. дали 10 дней на принятие решения. Есть еще несколько вопросов касательно коллектива, зарплаты и т. д., но если он примет предложение, то сможет перестать кормить всепожирающего и бездушного горластого орла[639] своими рецензиями. Принимая во внимание достоинства этого дешевого и тонкокожего существа (я говорю о его журналистике), методы руководства газетой, нехватку волевых решений и компетентности, я считаю, что Л. поступит мудро, если возьмется за другую работу даже просто ради спасения. Но и сама по себе она может стать целью, а не только средством. Таким образом, у нас было довольно спокойное и счастливое возвращение с учетом того, какое разочарование оно обычно приносит.

6 апреля, суббота.

Сегодня утром я получила письмо от Барбары, в котором говорится, что Ник был серьезно ранен 30 марта. Ранение пришлось в спину; задеты почки; потребовалась операция, которая, согласно последним новостям, прошла успешно. Больше ничего не известно. Если он поправится, его, вероятно, больше не отправят на фронт, но кто знает? По крайней мере, Барбара быстро перенесла потрясение, а будь я на ее месте, то считала бы это само по себе благословением. Однако ожидание телеграмм и писем без всякой уверенности в том, когда они придут, и этот возможный будущий ребенок — такое сочетание пыток по всем фронтам нарочно не придумаешь. Тем временем Саксон переезжает[640], а она помогает; голос по телефону звучал так, словно радость все же не покинула его окончательно, но едва ли хоть кто-то реагирует на кризисы спокойно. Люди встречают их слишком сдержанно или впадают в другую крайность. У Саксона свои любопытные крайности.

До этого момента весь день шел дождь, а сейчас прояснилось. В саду цветет слива, и цветы выглядят очень здоровыми. Сходила полистать книги в «Hiscoke[641]»; купила стихи Коллинза[642] и автобиографию Колли Сиббера[643] — шиллинг за обе. Л. в Стейнсе. Муж Флоры[644] только что уехал за границу.

7 апреля, воскресенье.

Мы только что вернулись после чаепития с Барбарой и Саксоном в их студии[645]. Ника уже перевели в другой госпиталь, и он сам написал письмо — видимо, ему ничего не угрожает. На самом деле они думают, что Ник вот-вот вернется домой. Мы пили чай. Саксон в своем коричневом шерстяном жилете причудливо расхаживал по комнате, а Барбара столь явно нервничала, что я поверила в ее беременность, однако 4 дня ожидания новостей могут любому вымотать нервы. На мой вкус, интерьер их студии был уж слишком совершенным воплощением духа постимпрессионизма. Даже черно-белый кот казался декорацией из «Omega», а еще белая мойка, в которой остается ворс от кистей; полосатый шест; обивка от «Burnet[646]»; фарфоровые собачки на каминной полке; клетчатый хлопок повсюду, куда ни глянь. Если приглядеться, можно заметить и пару странных безвкусных вещей, возможно, оставшихся от прежней жизни, например висящее на гвозде ожерелье из бисера. Тем не менее, вернувшись домой, я подумала, что и моя комната очень уродлива. Беседа была трезвой и адекватной, но не особо содержательной. Не думаю, что Саксону, вышедшему с мокрой после мытья головой, было что сказать; в последнее время его поведение немного едкое и грубое. Он напомнил мне курицу, которая снесла лишь одно яйцо. В Хампстеде нам не понравилось. После него вульгарность Ричмонда всегда приносит облегчение.

8 апреля, понедельник.

Между возвращением из Лондона и ужином есть несуразный промежуток времени, который и спасает эту книгу. В такие моменты почему-то не удается сосредоточиться на чтении, а вот дневник кажется подходящей отдушиной для того неустойчивого и раздражительного состояния, в котором обычно находишься. Возможно, это состояние усиливается чаепитием в «1917», особенно когда встречаешь на Чаринг-Кросс-роуд Роджера в широкополой шляпе и с четырьмя-пятью французскими книгами под мышкой. Он прям-таки смерч, который занес нас в книжный магазин, где меня убедили выложить 3 шиллинга и 7 пенсов за французский роман «… и Компания[647]» одного еврея, вынудил назначить день визита в Дарбинс[648], пригласил на спектакль и заставил кипеть такими идеями, вопросами и перспективами, которые просто не могли найти выход на Чаринг-Кросс-роуд. Разумеется, Роджер спешил на встречу в редакцию[649], потом в какое-то другое место, чтобы поставить одну или две пьесы[650], а еще он якобы заболел, но ему уже полегчало от чтения Фабра[651], который заставил понять, что после всей этой войны, какой бы отвратительной она ни была… Тут мы разошлись. В клубе «1917» я попала в болото из друзей Роджера: Голди[652] и мисс Дадли[653], по крайней мере. Лэнгдона-Дэвиса[654], миссис Манус и Л. к ним причислять нельзя. Мы сидели на первом этаже, а бедный старина Голди морщил лоб, легко и страстно отвечая на один вопрос за другим в своей обычной манере — манере холостяка, который живет лишь тем, что докучает всем своим умом. Вот почему он переезжает от одного человека к другому и не имеет постоянного жилья. Эдакий цыган или бродяга. Он оплакивал всех погибших молодых людей — последним был убит Эрик Уайтхед[655].