Дневники, 1915–1919 - Вирджиния Вулф

его мнению, нужно упразднить все газеты и просто вывешивать на почте плакат с новостями.

Потом я пошла в Клуб, где встретила Фредегонду, Джеральда [Шоува], Голди, Брэйлсфорда[617] и Аликс. Был там и поэт Хогбен. Я положила его брошюру на подлокотник своего кресла. Обычные сплетни. Книжка бедняги Хогбена — это именно то унылое подражание, которого и следовало ожидать, или даже хуже; Литтон назвал бы ее «безграмотным чтивом», написанным под влиянием Суинберна[618], ужасно бездарного и слабовольного бунтаря.

Вернулась домой. Л. на собрании Лиги Наций.

12 марта, вторник.

Эту страницу нужно было бы полностью посвятить восхвалению погоды. Любопытно, что весна в пригороде всегда вызывает поразительное количество мужского и женского пения по вечерам. Мы сидим с открытыми окнами, а какая-нибудь дама в явном экстазе заливается как соловей. Впрочем, ее можно простить… Вот некоторые факты. Я выбрала скамейку в Кью и сидела в тени. Видела двух сенниц[619], а ивы, крокусы, пролески — все в бутонах и цвету. Черные наряды напоминают пыльные гробы. Что касается меха, то он вызывает смех. Мы встретились в Кью.

Могу сказать, что в «Times» меня отвергли, и, дабы расчесать эту болячку еще сильнее, добавлю, что Л. получил 2 книги от «Nation[620]». Меня отвергают вторую неделю подряд, поэтому написание романа идет с поразительной скоростью. Если отказы продолжатся, я закончу его в течение месяца или двух. Это очень увлекательное занятие. Мы оба заметили, что в последнее время пишем в потрясающем темпе: у Л. 40 тысяч слов, а книга еще даже не началась; у меня уже далеко за 100 тысяч.

14 марта, четверг.

Если бы я писала дневник вчера вечером, а я была слишком взволнована для этого, то закончила бы множеством вопросительных знаков. Что меня взбудоражило, так это вечерняя газета. Мы печатали всю вторую половину дня, поэтому я вышла позже обычного, купила «Star» и, просмотрев заголовки под светом лампы в пабе, прочла, что премьер-министр[621] нуждается в наших молитвах. Мы на пороге судьбоносных решений. Мы, британцы, должны держаться вместе. Через неделю или даже несколько дней должны произойти события, которые навсегда изменят Британскую империю. Мы решили, что речь идет о предложении мира Франции, но это был лишь способ Ллойда Джорджа подстегнуть свою популярность. Во всяком случае, я на это купилась. С нами должен был ужинать Джеральд[622], но он позвонил и сказал, что ожидается налет и ему надо «быть наготове». Ночь стояла туманная, и мы не сильно тревожились, отчасти потому, что предупреждение исходило от официального источника.

Мое отстранение аннулировано. Прибыла большая книга о Пипсе[623], за чтением которой я провела весь вечер, а теперь еще одна, о Суинберне[624], ждет меня на вокзале. С одной стороны, я разрываюсь, что лучше: получать книги или непрерывно писать. С другой стороны, можно заработать несколько шиллингов и заплатить за Конгрива от «Baskerville».

15 марта, пятница.

К счастью, погода стала пасмурной; от весны не осталось и следа, но кто-то же должен жертвовать ею ради войны. Пришел Филипп, и мы печатали; досадно, но я перепутала все стихи. Филипп рассказал о Блайми — пастухе в Квантоке[625].

18 марта, понедельник.

Я написала дату, а потом меня что-то отвлекло — наверное, письмо[626] Литтону с объяснениями отказа рецензировать его книгу. Сегодня среда, и это первый раз, когда у меня есть время писать после чая. В субботу началась болтовня. Литтон с Кэррингтон пришли на чай; она пухлая и розовощекая, в ярком желто-зеленом платье, подчеркивающим пышные формы его обладательницы. Сам разговор вылетел у меня из головы, поэтому я не думаю, что там было нечто важное. Они пробыли на вечеринке у Барбары до пяти утра следующего дня. Фредегонда и Несса держались поодаль от гущи событий, подражая Оттолин. Ник и Саксон мрачно маячили на заднем плане. Как только Кэррингтон на секунду вышла из комнаты, Литтон заявил, что хотел бы остаться у нас без нее, и поинтересовался, можно ли это устроить. Он попросил меня отрецензировать его книгу. Я согласилась без раздумий. С другой стороны, мне не очень хочется писать под присмотром или просить Брюса Ричмонда за книгу друга, о чем сам Литтон, конечно, знает. В воскресенье бремя гостеприимства начало угнетать. Список говорит сам за себя: обед с Джеральдом [Даквортом] и Саксоном, чай с Саксоном, ужин с Барбарой, Ником и Миддлтоном Марри. Сходство Джеральда с избалованным перекормленным мопсом возросло. Его волосы поседели, а в глазах едва заметен проблеск жизни, не говоря уже об интеллекте. Он держится за жизнь разве что с помощью желудка, а в остальном его слабость пугает. У него нет точки зрения ни по одному вопросу — он как морская водоросль, захваченная течением. Коммерческий взгляд Джеральда на все возможные темы угнетал меня, особенно когда я представила, что моему роману уготована участь оказаться в его лапах, и он будет над ним храпеть. Но самое странное заключалось в том, что ему, по сути, нечего сказать[627]. Обед продлился, кажется, часов до трех; Саксон был наименее изысканным и самым незаметным. Печально, что несчастье никого не красит, а в его случае, боюсь, и подавно. Цвет лица ухудшился, а рассудок, кажется, обморожен. Он проиграл в шахматы и ушел, будто бы не желая видеться с Ником и Барбарой. Из всех нас весел только Ник. Бедный Марри огрызался и хмурился из-за несчастий, выпавших на его долю. Он работает целыми днями, а когда приходит домой, то еще и пишет. Хуже всего, что у Кэтрин Мэнсфилд открылось кровотечение в легких; она во Франции, и ее нужно привезти домой, чтобы узнать, насколько все плохо, но это трудно сделать. Однако, думаю, Марри гораздо более умный и зрелый, нежели я считала раньше. Отчасти это объясняется контрастом с Ником. Разница между хорошим умом и посредственным очень заметна. Не то чтобы Марри столь же легок и приятен, но он всегда работает своими мозгами и таким образом прокладывает себе путь в незнакомой среде. Я много говорила с ним о книгах, чего нельзя сказать о Нике, хотя он читал Джейн Остин[628] и способен добиваться своего благодаря здравому смыслу и вкусу от природы. Барбара была закрытой и, кажется, почти не говорила. Они ушли первыми. Мы сказали «до свидания» — современный способ покрывать все очевидные эмоциональные кризисы лаком прозаичности и здравого