Дневники, 1915–1919 - Вирджиния Вулф

смысла делает подобные прощания нарочито показными. Марри задержался на некоторые время, обсуждая французских писателей и Томаса Харди. По его словам, тот никогда не напишет еще один роман. Поэзия — это короткий путь, и «жизнь кажется мне сейчас очень шаткой».

В понедельник [18марта] я осталась дома и набирала тексты в типографии. Л. уехал в Лондон.

Во вторник мы пили чай в Клубе, встретив там всех обычных посетителей, за исключением Брин[629], что редкость; ходили на общее собрание, где Л. избрали 5-м членом комитета, а затем обедали с Кэ. Другим гостем был Арнольд-Форстер[630]. К моему большому удивлению, первым, кто вошел после него, был Хилтон Янг[631]. Кажется, я не обмолвилась с ним и шестью словами с 1908 года, когда у нас случилась та беседа. Я всегда подозревала, что в дело вмешались происки О. Х.[632], во всяком случае именно тогда мы окончательно разошлись. Эта мысль заставила меня чувствовать себя по меньшей мере неловко. Но сейчас мы уже постарели. Он — идеальный типаж морского офицера, чисто выбритый, короткостриженый, краснолицый, весь в синем костюме с золотой тесьмой и лентой на груди. От его мрачных таинственных манер (Сфинкс[633] без загадки) не осталось и следа, и все же он мне нравился. Я считала его добрым, надежным и немного романтичным — боюсь, во мне не осталось романтики. Но как вообще можно угадать чувства другого человека? Я впервые поймала себя на том, что жалею его. Наверное, ему уже за сорок, и, в конце концов, он хотел то, без чего смог обойтись. Мы действительно много говорили. После четырех лет службы на флоте он не видит там ничего романтичного. Мы удивились взглядам друг друга на Англию. Трудно было общаться, когда не знаешь, насколько он вспыльчив; обсуждали общие темы. Когда мы уходили, приехали Шоувы и какой-то бойкий друг Кэ с ее работы, я полагаю. Маленький У. А. Ф. [Уильям Арнольд-Форстер] очень скромный, очень низкий, очень невинный, каким он и был раньше.

20 марта, среда.

Мы печатали, но так и не успели закончить.

В четверг 21 марта Вулфы отправились в Эшем, и Вирджиния Вулф вновь открыла свой Эшемский дневник, чтобы вспомнить, как они приезжали туда на десять дней в феврале после гриппа. Теперь же, во время пасхальной поездки, она записывает в Эшемский дневник свои обычные наблюдения за местной погодой, природными явлениями, ценами, а также их с мужем передвижения. 24 марта на обед приехал Дункан Грант, и Леонард Вулф вернулся с ним в Чарльстон. Военные новости от 25 марта были очень плохими, но на следующий день обстановка улучшилась. 28 марта приехал погостить Литтон Стрэйчи, а Барбара Багеналь не смогла. 30 марта Литтон заболел и весь день провел в постели; приехали Джеймс Стрэйчи и Ноэль Оливье[634]. На следующий день Литтон уехал в Чарльстон. 5 апреля Вулфы вернулись в Ричмонд, оставив Джеймса и Ноэль в Эшеме. Итак, Вирджиния Вулф возвращается к Дневнику IV (см. Приложение 1).

5 апреля, пятница.

Думаю, последняя запись резко прервалась, поскольку именно на среды обычно выпадают переезды, и, насколько я помню, тогда был снег с градом, гремел гром. В четверг мы отправились в Эшем и стояла такая летняя жара, что люди в метро открывали окна, а гул и мощь (каким еще словом выразить волнение жизни, по-прежнему заключенной в мягкий бархатный футляр?) Ричмонда, поклоняющегося Танку[635], напоминали жужжание пчел вокруг первого цветка. У нас в Эшеме были цветы и пчелы без всяких метафор. И вновь мои воспоминания сконцентрированы на послеобеденном чтении в саду. Мне довелось прочесть стихотворение Вордсворта[636], которое заканчивается словами «что сделал человек с собою?». Нарциссы уже распустились, а на холмах были слышны, я полагаю, выстрелы. Даже мне, не имеющей прямого интереса к происходящему и отрицающей его важность, эти солнечные дни казались диковинно бледными. Конечно, весной всегда бывает грустно… Наши гости ворвались в эту атмосферу, которая так сильно и глубоко пронизывает уединенную жизнь в Эшеме. Сначала Литтон. Потом мы ждали появления Барбары и не сводили глаз с аллеи. Однако она не приехала, а в воскресенье я получила письмо с почти невероятной историей о ее неоднократных попытках сесть на поезд. В течение трех дней Барбара приезжала на вокзал Виктория, и то она не могла пройти через турникеты, то застревала напротив промежутка между вагонами, не попадая внутрь, а в итоге провела Пасху в одиночестве в своей студии, ожидая, как нам было сказано, что через каких-то 9 месяцев без двух недель она, возможно, станет матерью. Литтон провел у нас без одного дня неделю. Наше главное общение состоялось по пути в Беддингем. У нас были короткие и, как мне показалось, очень интимные разговоры — интимные в том плане, что Литтон с полуслова понимал суть всех мыслей в моей голове. Они в основном касались книг, которые, однако, занимают большую часть жизни. Я подозреваю, что Литтон теперь сомневается, достаточно ли «Выдающихся викторианцев» в количестве четырех штук, потребовавших 4 года работы, для демонстрации его зрелости и амбиций. Во всяком случае, он явно и очень сильно переживал по поводу нашего мнения о книге, ее качества и так часто, хотя и тактично, возвращался к вопросу о моей рецензии, что я продолжаю медлить с ответом. Полагаю, контраст (а для меня он есть) между его достижениями и достижениями Л. влияет на состояние Литтона. Затем однажды утром он заболел «бледной немочью[637]», которую Лотти описала со своей обычной тягой к сильному преувеличению и без того ярких событий. У него сильный упадок здоровья, а это, конечно, любого человека заставит думать о духовной жизни и сделает, вероятно, более раздражительным на сей счет. Я отметила, было оно следствием болезни или нет, явное усиление его семейной гордости: сейчас она достигла почти религиозного уровня — плохой знак. Подобно патриотизму, определенные чувства растут и крепнут в этой почве. Вот Джеймса [Стрэйчи], видите ли, нужно прославлять как человека «железной воли», превосходного администратора и т. д. — что-то подобное было сказано про всех членов семьи и даже кузин вроде Мэри Хатчинсон. Меня это скорее возмутило. Потом приехали Джеймс и Ноэль. Наше терпение было на исходе. Постоянные визиты (даже самых безупречных друзей) начинают раздражать. В конце встречи я всегда рада обнаружить, что симпатия к человеку не ослабла, и все же не знаю, как толком объяснить, что даже люди, которые нравятся мне