Кладбище мертвых апельсинов - Йозеф Винклер

Один раз, когда я поздно пришел домой, она рассказала мне, что в три часа ночи трижды позвала меня, когда я, согнувшись в три погибели, сидел на кухне и пил пиво. Несколько минут спустя она в своей голубой американской пижаме с картинками, изображающими медвежат, открыла дверь на кухню и, просунув голову, сказала: «Ты слышал, как я тебя звала? Я только хотела убедиться, что это ты». Леонтина Фэншоу и днем частенько бегала по квартире в оранжевой шуршащей синтетической сорочке, поправляя бахрому на ковре в гостиной, после того как я, задев ее ногой, пошел дальше. «Сколько раз я тебе говорила, что ты должен перешагивать через бахрому, – сказала Леонтина Фэншоу, – у меня во всем порядок». Однажды утром дверь ванной была приоткрыта, и я увидел, как она, сидя в ванне, задрала вверх ногу и кремом удаляла с нее волосы. Я тотчас же развернулся и на цыпочках, чтобы не смущать ее, прошел в свой кабинет.

Ее длинные, иногда накрашенные красным лаком ногти загибались, словно когти птицы! Сжав кулаки и закрыв глаза, она закричала однажды: «Я стала так холодна, так холодна!» Я тотчас же увидел сосульки, висевшие на слове «холодна». Через пару часов Леонтина Фэншоу пришила мне пуговицу на рубашку, заштопала дырку и произнесла: «Смотри, все это я делаю для тебя!»

Уже лежа в постели с лицом, а прежде всего с бровями, блестящими от ночного крема, и подпиливая на сей раз розовые ногти, она сказала мне, сидящему на краю ее кровати: «Тебя невозможно оттолкнуть, ты настолько предан своему, если можно так сказать, предназначению, что попадаешься на удочку и делаешь то, что ты хочешь… Я никогда тебя не выставлю, ты можешь жить в моей квартире в Риме сколько захочешь!.. Ты знаешь, меня задело, когда ты позвонил отсюда своему брату в Австрию и попросил его приехать в горы к той русской и привезти ей цветы. А чтобы хоть пару цветков подарить мне, до этого ты до сих пор не додумался. Кто знает, не получу ли я однажды от тебя пинком под зад!»

Переглянувшись, мы с портье одновременно улыбнулись, когда она стала ругать маляров, выкрасивших прихожую квартиры не в светло-лиловый, как все остальные стены, а в бледно-желтый цвет. Уезжая лечить свой ишиас, она сказала: «Можешь брать всю еду, что есть в доме». Вернувшись, она жаловалась уборщице: «Он без спросу брал то и это!» Когда я приехал навестить ее, она сказала в прошедшем времени: «Я вижу, Рим пошел тебе на пользу!» И мне стало ясно, что она хочет от меня избавиться, и поскорее.

Когда я пишу в своем римском кабинете, балконная дверь открыта. На улице еще тепло, и сентябрьский ветерок врывается в комнату. Десять часов вечера. Вокруг летают насекомые. Я их не отгоняю. Насекомые стремятся на свет, а я в темноту. Эти летящие на лампу насекомые напоминают мне родительский дом. В полночь я сидел в постели и в свете настольной лампы читал про Родиона Раскольникова. Насекомые летели в открытое окно и садились мне на руки. «Все-таки кто-то живой прикасается к моей коже!» – думал я. Едва другие насекомые садились на горячую лампу, как их тонкие ножки съеживались, лишь коснувшись светящейся колбы, прилипали к ней или сразу же падали на простыню. Прежде чем заснуть, я клал Родиона Раскольникова на письменный стол и стряхивал насекомых с постели, чтобы не спать среди обугленных трупиков.

Я иду по улице Антонио Грамши до Ларго Бельградо к большому цветочному киоску, где под зонтикоподобными устройствами двое продавцов-мужчин постоянно подрезают стебли роз, гвоздик, лилий и хризантем. В шесть часов, когда темнеет и я заканчиваю писать, я всегда прохожу мимо этого освещенного киоска. Вокруг темнота. Освещенные бутоны тянутся ко мне, розовые венки виснут на шее и один из них душит меня, и я изо всех сил рву траурный венок, пока на асфальт вокруг меня не начинают сыпаться цветки, бутоны и листья.

Если у меня снова воспалятся сухожилия рук от работы на печатной машинке и я вынужден буду носить гипсовую повязку, ее страстная заботливость смогла бы превратить меня в беспомощное дитя. Естественно, Леонтина Фэншоу надевала бы мне слюнявчик с Микки Маусом, завязывая тесемки на шее. Мультяшные мыши, полуголые, в одних трусах с американским флагом, строем идут в мой кабинет, подходят ко мне, становятся на цыпочки и тянут ко мне, в испуге выглядывающему из-за пишущей машинки, свои молитвенно сложенные мультяшные ручки с зажатыми в них острыми как бритва топорами. Не запереться ли мне в моем кабинете, не перестать ли принимать пищу, пока не стану худой, как скелет, и римские могильщики не вынесут меня из ее американской квартиры. Леонтина Фэншоу сможет набросить на мой гроб американский флаг, положить личинку Микки Мауса и, как вдова, первой идти за гробом под черной вуалью. Стоя на кухне перед большим старым холодильником, я иногда думаю, как, не вынимая ничего из холодильника, залезть туда и замерзнуть заживо, потому что он открывается только снаружи. Вечером, придя с работы, Леонтина Фэншоу откроет холодильник, и я упаду, замерзший с сосульками на зубах, прямо ей на руки.

«Могу ли я взять твою ручку? Как, ты одолжишь кому-то свою ручку, свою святыню?… Я живу, будто каждый мой день последний. Когда Бонн отзовет меня с моей дипломатической службы в Риме и опять вернет в Вену, я вскрою себе вены… Итальянцы бросают своих женщин как бумажные носовые платки… Мне стыдно тебе признаться, сегодня я сама себя удовлетворила… Я же тебе уже говорила, чтобы ты не ставил грязные стаканы в раковину. С тех пор как однажды в Америке я сильно порезалась стоящим в Раковине стаканом, я больше не ставлю стаканы в раковину. Меня также задело то, что в тот вечер, когда я вернулась с лечения в Искии, тебя не было дома. Я вынуждена была одна тащить мои чемоданы в квартиру. Крышка солонки была не закрыта. Ты также выпил мой американский вишневый сок, который я собиралась взять с собой в Вену. Иди в супермаркет и купи мне точно такой же. Я же тебе говорила, чтобы ты не водил в мое отсутствие домой посторонних».

Выйдя из кинотеатра на виа дель Корсо, я счастливо улыбался, радуясь убийствам женщин, виденным на экране, и лишь некоторое время спустя мне стало стыдно, и я попытался избавиться от образа этого психопата, как его называли жертвы. Мне было стыдно, что я, словно школьник, смотрел «Трупы устилают его путь», а после этого, как Клаус Кински[15] или Жан Луи Трентиньян,[16] с одним пистолетом в левой, а с другим в правой руке, вышел из кинотеатра на виа дель Корсо и, ничего не видя перед собой, подходил к обнаженным женским манекенам, спотыкаясь о заснеженные гробы, – падаю и стреляю себе в живот. Amarcord! Детьми мы в сентябре, на ежегодный престольный праздник из соломенного револьвера или водяного пистолета на нашем дворе расстреливали людей, пистолет мы наполняли водой в деревенском ручье, из которого утром и вечером пили коровы, быки, телята и лошади. Конечно, во дворе мы истребляли друг друга и пролили столько крови, сколько не может быть в человеческом теле. Наверняка «Психоз» настолько испугал тебя, сказала мне Леонтина Фэншоу, что ты не решился сесть в автобус, а пошел домой пешком, чтобы развеяться. «Антони Перкинс[17] в фильме тоже не садился в автобус», – ответил я.

Когда я утром стоял, держа в руках два еще теплых яйца, которые только что вытащил из холодной воды, на виа Сан-Валентино залаяла собака. Я сразу же подумал о том, что следовало бы записать, что, когда залаяла собака, я благоразумно держал два теплых яйца в левой руке, а не в обеих руках, будто тот факт, что я, пока лаяла собака, держал два теплых яйца, – сенсация, потому что представьте себе, я держал два теплых яйца в руке, когда на улице Сан-Валентино залаяла собака. Она прекратила лаять только тогда, когда моя рука дрогнула, и белок сваренного всмятку яйца, с верхушки которого уже была снята скорлупа, повис на ее коричневом краю, и, наконец, тяжелая капля желтка, оставляя желтый след, проплыла перед глазами. Глядя на нее, я увидел, что арабские рабочие специальной машиной наносили желтую полосу посередине асфальтированной дороги. Слушая арабскую музыку, я выкинул яичную скорлупу, поставил на буфет инжировое варенье, выбросил в ведро шуршащую кальку, в которую была завернута марципановая пьета, сунул грязные кофейные чашки в посудомоечную машину, чтобы миссис Фэншоу, придя домой, увидела, что все в порядке, так как на днях она сказала, что вскоре собирается покрасить стены в моем кабинете и спальне. «Означает ли это, что я вскоре должен съехать с ее квартиры в Риме?» Сейчас у меня нет желания возвращаться в камерингский ад, в темницу, к скотине, к отцу-крестьянину, паршивому волку, рядящемуся в овечью шкуру, что нынче пожирает самого себя. Я не хотел возвращаться к камерингскому Иисусу с терновым венцом на голове, на котором висят детские языки. Несколько ночей после этого разговора мне снилось, как Якоба несут на кладбище в стеклянном гробу. Кроме меня, лишь у немногих пришедших на похороны были стеклянные кресты, фаршированные человеческим мясом. Когда стеклянный гроб Якоба упал в могильную яму и разбился, я посмотрел на родительский дом Якоба и увидел, как его отец испачканными в навозе вилами тыкал в глаза лежащим повсюду отрубленным куриным головам. В страхе я проснулся, и мне захотелось стряхнуть с постели осколки стеклянного гроба. Лишь несколько секунд спустя я понял, что это был сон, и, ничего не понимая, уставился в темноту. В следующем сне я темной ночью шел с гипсом на могилу Якоба, чтобы снять слепок с его надгробного камня. Когда проплыл этотобраз, сестра Якоба склонилась над открытым гробом брата. Я подошел и так отчетливо увидел его лицо, как до этого мне ни разу не приходилось видеть во сне. Я проснулся и взглянул на часы, как я обычно делаю, прежде чем снова заснуть. Я вспомнил, как сестра Якоба, когда я однажды пришел на его свежую могилу, плача подошла ко мне и сказала: «Что он с нами сделал?» «Роберт затащил за собой в могилу Якоба, – сказал мне отец Якоба, когда мы стояли над свежей, еще обложенной венками и траурными букетами могилой Якоба, – но я не упрекаю мертвого Роберта, я его не обвиняю». Прежде чем заснуть, я часто представлял себе, что больше не проснусь. Когда же я просыпаюсь, я радуюсь, что проснулся и жив и начинаю новый день, воспринимая его как подарок.