Кладбище мертвых апельсинов - Йозеф Винклер

Вытащив пистолеты, два карабинера подошли ко мне и Омару и потребовали, чтобы мы с поднятыми руками выходили из нашего любовного гнездышка под аркой запертого входа большого жилого дома, где мы присосались друг к другу, словно две пиявки. Один из карабинеров обыскал меня. Омар задрал свою исписанную арабскими буквами майку, вывернул карманы, показывая карабинерам, что у него нет при себе ни оружия, ни наркотиков. Пока один карабинер обыскивал меня, второй, держа пистолет наготове, стоял в стороне, чтобы держать нас в поле зрения. Не найдя ничего запрещенного, они крикнули, все еще наставляя на нас пистолеты: «Via! via!»

Я стоял на остановке в ожидании автобуса, собираясь доехать до станции метро «Термини», а затем, уже на метро – до моря, когда заметил среди ждущих автобуса молодого человека, в кожаной сумке которого был радиоприемник. На плечах слева и справа были приделаны колонки. Беременная негритянка, очевидно, мать стоящего тут же, на автобусной остановке ребенка, тощие, как щепки, руки которого бросились мне в глаза, ногтем большого пальца сдирала красный лак с двухсантиметрового ногтя на указательном пальце правой руки. Когда лак был содран, ноготь стал напоминать орудие. Садясь в автобус, негритянка болезненно скривила лицо, прижала к своему выдающемуся вперед животу белый пакет с лекарствами и засунула прокомпостированный проездной билет между широким золотым кольцом и пальцем. Пальто и сумка для покупок сидящей напротив меня женщины были сшиты из одной и той же ткани с одинаковым рисунком. Идя за покупками, она надевает свое пальто для покупок, берет с полки сумку для покупок, надевает на лицо маску для покупок и идет в «Coin» на La Rinascente. Другая женщина села рядом с кабиной водителя и властно призывала мужа, позволившего себе пройти на пару рядов назад, занять место рядом с ней. «Dove vai? Mio clio!» – закричала беременная негритянка, когда мы все увидели через окно мужчину, лежащего неподвижно с раскинутыми руками. Когда в автобус залетела пчела, я подумал о ленивых пчелах моей родной деревни, которые осенью прилетали на подоконник дома или на оконные рамы и которым я в детстве ножницами отрезал головы по самые плечи и с удовольствием наблюдал за их агонией. Когда стоявший рядом со мной в автобусе старик коснулся ширинкой брюк моей руки и я почувствовал его стоящий член, мне захотелось подпрыгнуть и заорать во все горло. Я увидел медленно опустившийся окровавленный нож гильотины, который отрубил головку члена старика, а затем снова взмывший вверх. Я уже давно не разговаривал ни с одной живой душой, поэтому я подумал, что неплохо было бы заговорить с одинокой девушкой, читающей на морском берегу. Возможно, я всегда думал лишь о том, что она расскажет мне что-нибудь такое, что я смогу записать в свою записную книжку. После получасовых колебаний я решительным шагом направился к ней и присел рядом. Она не удивилась, потому что знала, что рано или поздно я преодолею свой бросающийся в глаза страх и заговорю с ней. Она рассказала мне, что работает нянькой у ребенка в одной французской семье в Риме, но на следующий год хочет вернуться домой, во Франкфурт. «А что вы делаете в Риме?» Собственно говоря, я должен был, вместо того чтобы сидеть на морском берегу и поддаваться гипнозу морских волн, чистить лошадиные копыта в Каринтии, выгонять на клеверные луга кобылицу, бросать в кормушку телятам и быкам сено и кукурузу, а я сижу здесь, рядом с ней, у моря и часами смотрю на морские волны. После этих моих слов она не проронила ни единого звука и отвернулась от меня. Рядом с ней сел работяга, накопивший за год поденной работы достаточно денег, чтобы некоторое время отдохнуть в Риме. Девушка разделась и, не попрощавшись, вошла в море. Я зашел за купальню и больше не мог ее видеть, я согнулся и, корча гримасы, кинул множество пригоршней песка в деревянную стену купальни, а затем, закатав штаны, пошел вдоль кромки воды. В то время как волны омывали мои лодыжки, пальцами правой ноги я написал на песке «Варвара Васильевна». Пройдя дальше, я наткнулся на тесно прижавшихся друг к другу полуобнаженных парня и девушку. Когда мальчишка заметил мое приближение, он спрятал член в плавки и провожал меня взглядом, пока я проходил мимо них. Когда я в сумерках вернулся на это же место, прилив смыл русское имя, я не нашел от него и следа. Amarcord! Варвара Васильевна строчила на своей швейной машинке, в то время как я лениво листал газету. Возможно, крестьянин читал сельскохозяйственную газету, может, лежал на диване, сидел за стаканом шнапса или ел сало. Этого я не знаю, знаю только, что он все еще был на кухне. Снег падал на след трактора на дороге, на ветки и узловатый ствол липы, на опрокинутую старую ванну перед стойлом, использующуюся теперь при забое свиней. В этой ванне, заполненной горячей водой, со свиной туши, из которой выпущена кровь, снимают щетину при помощи древесной смолы, которую крестьянин руками соскребает со стволов елей и собирает в маленькое жестяное ведерко. Снег ложится на ржавую колючую проволоку забора, огораживающего скотный двор, и ветер гонит снег на стоящий у входа в дом большой, в человеческий рост, кактус. Прошло немного времени, и свежевыпавший снег покрыл оставленные на старом снегу следы конских копыт. Я следил, лениво просматривая газету, за отдельной снежинкой, пока она не исчезала за моим окном. Затем я переводил взгляд вверх и вновь отыскивал снежинку, пока мои глаза не устали от постоянного движения вверх-вниз, но я снова оживился, увидев, что три косули, гонимые снегопадом, прошли по полю и зашли во двор; подошли к приоткрытой двери сарая. На них дохнуло запахом домашней скотины. Варвара Васильевна на секунду перестала строчить на швейной машинке, посмотрела в окно кухни на косуль и сказала: «Возможно, что наша маленькая косуля, которую мы два года назад выкормили из рожка, вернулась к нашему стойлу, где она прожила два месяца среди телят». Мы нашли ее истощенную и дрожащую на краю заснеженного поля, принесли домой и выкормили. Снег падал на головы и спины косуль. Голод выгнал их из леса к крестьянским подворьям. Они глубоко проваливались тонкими ногами в глубокий свежевыпавший снег, они скакали по скотному двору и исчезали в занесенном снегом еловом лесу. Неся в руках туфли, я шел под кроваво-красными небесами Лидо ди Остия, и о мои ноги бились морские волны, из моря выходили вороные кони с траурными венками на шеях, наколотые на стальные распятия белые павлины, обезглавленные индейки, новорожденные, голые, задушенные собственными пуповинами телята. Отец-крестьянин сидел на лошади, запряженной в телегу, на которой на четырех золоченых ножках, на которых были нарисованы пальцы ног, стоял гроб, Он погонял лошадь мимо кладбища, в речной долине, вдоль Драу, потому что он ни за что не хотел умирать, хотя он уже стар. Когда недавно крестьянин чуть не погиб из-за неисправности трактора, он, стоя в хлеву, с любопытством глядя мне в лицо, сказал мне: «Сегодня я чуть было не угодил туда!» Я зашел на причал и присел рядом с рыбаком, который каждые полминуты вытаскивал на веревке большую сеть, в которой не было ничего, кроме пары моллюсков и веток морских растений. Туда-сюда бегали дети. Собака, виляя хвостом, обнюхала мое плечо, и мы посмотрели зрачок в зрачок, человеческий глаз – в собачий глаз и собачий глаз – в человеческий. Я испугался, медленно поднялся, посмотрел на собаку и увидел ее окровавленный череп, плывущий в открытом море. Другой рыбак ножницами для резки бумаги отрезал рыбам головы и опускал их, обезглавленных, в пластмассовую коробку, а рыбьи головы бросал обратно в море. На морском берегу шестнадцатилетний мальчишка с поломанной скрипкой убил барахтающуюся рыбу и в купальне на Лидо ди Остия сунул свой член в ее выпотрошенное брюхо. Его сперма лилась сквозь мелкие острые зубы рыбы и капала на его испачканные песком кроссовки. Я встал у двухметровой стены возле кафедрального собора в Остии, страхуя стоящего на ней ребенка, в расчете на благодарность стоящих вокруг людей, если же удастся подхватить падающего ребенка и спасти его от травмы или даже от того, чтобы он случайно не проломил голову. Я хотел подхватить ребенка, но одновременно боялся, что неудачно схвачу его, и он ударится головой об асфальт и разобьется в кровь. Развеселившись, должно быть, от страха, я пошел дальше. Перед станцией метро «Лидо Нейтрале» ко мне повернулся точильщик ножей, в то время как точильный камень продолжал вращаться, разбрасывая искры, и посмотрел мне в глаза, одновременно пробуя остроту ножа на шершавой коже своего большого пальца. Возвращаясь в Рим на метро и читая «Yerma» Федерико Гарсиа Лорки, я понял, что я не читал комедий, а только трагедии. Комедии никогда мне не нравились, я мог читать только трагические сочинения. Все остальное вызывало у меня отвращение… «И если бы я даже знал, что мой сын, став взрослым, будет меня мучить, ненавидеть, таскать за волосы по улицам, – я бы с радостью произвел его на свет. Потому что это намного лучше, чем страдать от живого человека, который мучает нас, чем от фантазий, многие годы живущих в моем сердце…»