Кладбище мертвых апельсинов - Йозеф Винклер

В аркаде на площади Республики старик-нищий голыми руками схватил спагетти из стоящей на ресторанной стойки тарелки и быстро запихнул их в рот, прежде чем официант в черных брюках и белой куртке с золотыми пуговицами успел подбежать к бродяге и безжалостно вцепиться в его свалявшиеся сальные волосы. Он тут же дал деру и побежал на виа Национале. На виа Национале толстая старуха, которая вместе с мужем бродила по Риму с детской коляской, мыла в луже свои черные от грязи ноги. Она наклонилась так низко, что стала видна ее грязная лошадиная задница. Уличная художница сначала нарисовала на листе бумаги мишень с двумя кольцами и крестом, прежде чем начать портрет углем. На лототроне продавщицы лотерейных билетов, глядящей на толпу из стеклянной будки на площади Республики, лежала лошадиная подкова. Даже собака на площади Республики замерла на месте и смотрела на то, как сопровождаемая воем автомобильной сирены и включившая голубую мигалку на виа Национале понеслась, мгновенно парализовав движение, машина спасательной службы. Едва я завижу на перекрестке спасателей с синей мигалкой, я спешу туда, прижав к груди записную книжку с изображениями высохших обряженных тел епископов и кардиналов из Коридора Священников катакомб капуцинов в Палермо, но чаще всего ухожу прочь ни с чем.

Еще дымятся обугленные крылья ангела-хранителя, которого я вытащил из-под вязанки хвороста замерзших косуль. На облатке я увидел водяной знак: идущего на костылях ангела-инвалида, над которым качались дьявольская гвоздика и посмертная маска моей матери с корзинкой с крепким ребенком, которого ангел должен хранить от падения в бурный горный ручей. Крошки яичной скорлупы лежат на черных чулках лежащего в гробу мертвого тела девушки. «Модное парижское похоронное бюро! Модное парижское похоронное бюро!» – мурлыкал я себе под нос и испуганно проснулся, когда черная деревянная гробовая крышка коснулась моего виска и шлепнулась наземь.

В «Messaggero» я наткнулся на фотографию, которую вклеил в свою записную книжку с изображением высохших обряженных тел епископов и кардиналов из Коридора Священников катакомб капуцинов в Палермо. Мать-турчанка сидит, распростерши руки над лежащими друг подле друга мертвыми телами ее пятерых маленьких сыновей, погибших во время землетрясения. И еще я вырезал из газеты фотографию, на которой изображен молодой человек, который здесь, в Италии, облил себя бензином и поджег. Карабинеры и зеваки стояли вокруг этого пару минут еще живого факела, не способные ничем помочь.

Цветочница на Корсо Триесте перекрестилась, когда девушка купила три красные розы.

Под стеклянным колоколом был на свастике укреплен мой сложивший в молитве кости рук угольно-черный детский скелет и молился: «Мой ангел-хранитель… и введи меня десницей своей в Царствие Небесное. Аминь».

Вытащив пистолеты, два карабинера подошли ко мне и Омару и потребовали, чтобы мы с поднятыми руками выходили из нашего любовного гнездышка под аркой запертого входа большого жилого дома, где мы присосались друг к другу, словно две пиявки. Один из карабинеров обыскал меня. Омар задрал свою исписанную арабскими буквами майку, вывернул карманы, показывая карабинерам, что у него нет при себе ни оружия, ни наркотиков. Пока один карабинер обыскивал меня, второй, держа пистолет наготове, стоял в стороне, чтобы держать нас в поле зрения. Не найдя ничего запрещенного, они крикнули, все еще наставляя на нас пистолеты: «Via! via!»

Я стоял на остановке в ожидании автобуса, собираясь доехать до станции метро «Термини», а затем, уже на метро – до моря, когда заметил среди ждущих автобуса молодого человека, в кожаной сумке которого был радиоприемник. На плечах слева и справа были приделаны колонки. Беременная негритянка, очевидно, мать стоящего тут же, на автобусной остановке ребенка, тощие, как щепки, руки которого бросились мне в глаза, ногтем большого пальца сдирала красный лак с двухсантиметрового ногтя на указательном пальце правой руки. Когда лак был содран, ноготь стал напоминать орудие. Садясь в автобус, негритянка болезненно скривила лицо, прижала к своему выдающемуся вперед животу белый пакет с лекарствами и засунула прокомпостированный проездной билет между широким золотым кольцом и пальцем. Пальто и сумка для покупок сидящей напротив меня женщины были сшиты из одной и той же ткани с одинаковым рисунком. Идя за покупками, она надевает свое пальто для покупок, берет с полки сумку для покупок, надевает на лицо маску для покупок и идет в «Coin» на La Rinascente. Другая женщина села рядом с кабиной водителя и властно призывала мужа, позволившего себе пройти на пару рядов назад, занять место рядом с ней. «Dove vai? Mio clio!» – закричала беременная негритянка, когда мы все увидели через окно мужчину, лежащего неподвижно с раскинутыми руками. Когда в автобус залетела пчела, я подумал о ленивых пчелах моей родной деревни, которые осенью прилетали на подоконник дома или на оконные рамы и которым я в детстве ножницами отрезал головы по самые плечи и с удовольствием наблюдал за их агонией. Когда стоявший рядом со мной в автобусе старик коснулся ширинкой брюк моей руки и я почувствовал его стоящий член, мне захотелось подпрыгнуть и заорать во все горло. Я увидел медленно опустившийся окровавленный нож гильотины, который отрубил головку члена старика, а затем снова взмывший вверх. Я уже давно не разговаривал ни с одной живой душой, поэтому я подумал, что неплохо было бы заговорить с одинокой девушкой, читающей на морском берегу. Возможно, я всегда думал лишь о том, что она расскажет мне что-нибудь такое, что я смогу записать в свою записную книжку. После получасовых колебаний я решительным шагом направился к ней и присел рядом. Она не удивилась, потому что знала, что рано или поздно я преодолею свой бросающийся в глаза страх и заговорю с ней. Она рассказала мне, что работает нянькой у ребенка в одной французской семье в Риме, но на следующий год хочет вернуться домой, во Франкфурт. «А что вы делаете в Риме?» Собственно говоря, я должен был, вместо того чтобы сидеть на морском берегу и поддаваться гипнозу морских волн, чистить лошадиные копыта в Каринтии, выгонять на клеверные луга кобылицу, бросать в кормушку телятам и быкам сено и кукурузу, а я сижу здесь, рядом с ней, у моря и часами смотрю на морские волны. После этих моих слов она не проронила ни единого звука и отвернулась от меня. Рядом с ней сел работяга, накопивший за год поденной работы достаточно денег, чтобы некоторое время отдохнуть в Риме. Девушка разделась и, не попрощавшись, вошла в море. Я зашел за купальню и больше не мог ее видеть, я согнулся и, корча гримасы, кинул множество пригоршней песка в деревянную стену купальни, а затем, закатав штаны, пошел вдоль кромки воды. В то время как волны омывали мои лодыжки, пальцами правой ноги я написал на песке «Варвара Васильевна». Пройдя дальше, я наткнулся на тесно прижавшихся друг к другу полуобнаженных парня и девушку. Когда мальчишка заметил мое приближение, он спрятал член в плавки и провожал меня взглядом, пока я проходил мимо них. Когда я в сумерках вернулся на это же место, прилив смыл русское имя, я не нашел от него и следа. Amarcord! Варвара Васильевна строчила на своей швейной машинке, в то время как я лениво листал газету. Возможно, крестьянин читал сельскохозяйственную газету, может, лежал на диване, сидел за стаканом шнапса или ел сало. Этого я не знаю, знаю только, что он все еще был на кухне. Снег падал на след трактора на дороге, на ветки и узловатый ствол липы, на опрокинутую старую ванну перед стойлом, использующуюся теперь при забое свиней. В этой ванне, заполненной горячей водой, со свиной туши, из которой выпущена кровь, снимают щетину при помощи древесной смолы, которую крестьянин руками соскребает со стволов елей и собирает в маленькое жестяное ведерко. Снег ложится на ржавую колючую проволоку забора, огораживающего скотный двор, и ветер гонит снег на стоящий у входа в дом большой, в человеческий рост, кактус. Прошло немного времени, и свежевыпавший снег покрыл оставленные на старом снегу следы конских копыт. Я следил, лениво просматривая газету, за отдельной снежинкой, пока она не исчезала за моим окном. Затем я переводил взгляд вверх и вновь отыскивал снежинку, пока мои глаза не устали от постоянного движения вверх-вниз, но я снова оживился, увидев, что три косули, гонимые снегопадом, прошли по полю и зашли во двор; подошли к приоткрытой двери сарая. На них дохнуло запахом домашней скотины. Варвара Васильевна на секунду перестала строчить на швейной машинке, посмотрела в окно кухни на косуль и сказала: «Возможно, что наша маленькая косуля, которую мы два года назад выкормили из рожка, вернулась к нашему стойлу, где она прожила два месяца среди телят». Мы нашли ее истощенную и дрожащую на краю заснеженного поля, принесли домой и выкормили. Снег падал на головы и спины косуль. Голод выгнал их из леса к крестьянским подворьям. Они глубоко проваливались тонкими ногами в глубокий свежевыпавший снег, они скакали по скотному двору и исчезали в занесенном снегом еловом лесу. Неся в руках туфли, я шел под кроваво-красными небесами Лидо ди Остия, и о мои ноги бились морские волны, из моря выходили вороные кони с траурными венками на шеях, наколотые на стальные распятия белые павлины, обезглавленные индейки, новорожденные, голые, задушенные собственными пуповинами телята. Отец-крестьянин сидел на лошади, запряженной в телегу, на которой на четырех золоченых ножках, на которых были нарисованы пальцы ног, стоял гроб, Он погонял лошадь мимо кладбища, в речной долине, вдоль Драу, потому что он ни за что не хотел умирать, хотя он уже стар. Когда недавно крестьянин чуть не погиб из-за неисправности трактора, он, стоя в хлеву, с любопытством глядя мне в лицо, сказал мне: «Сегодня я чуть было не угодил туда!» Я зашел на причал и присел рядом с рыбаком, который каждые полминуты вытаскивал на веревке большую сеть, в которой не было ничего, кроме пары моллюсков и веток морских растений. Туда-сюда бегали дети. Собака, виляя хвостом, обнюхала мое плечо, и мы посмотрели зрачок в зрачок, человеческий глаз – в собачий глаз и собачий глаз – в человеческий. Я испугался, медленно поднялся, посмотрел на собаку и увидел ее окровавленный череп, плывущий в открытом море. Другой рыбак ножницами для резки бумаги отрезал рыбам головы и опускал их, обезглавленных, в пластмассовую коробку, а рыбьи головы бросал обратно в море. На морском берегу шестнадцатилетний мальчишка с поломанной скрипкой убил барахтающуюся рыбу и в купальне на Лидо ди Остия сунул свой член в ее выпотрошенное брюхо. Его сперма лилась сквозь мелкие острые зубы рыбы и капала на его испачканные песком кроссовки. Я встал у двухметровой стены возле кафедрального собора в Остии, страхуя стоящего на ней ребенка, в расчете на благодарность стоящих вокруг людей, если же удастся подхватить падающего ребенка и спасти его от травмы или даже от того, чтобы он случайно не проломил голову. Я хотел подхватить ребенка, но одновременно боялся, что неудачно схвачу его, и он ударится головой об асфальт и разобьется в кровь. Развеселившись, должно быть, от страха, я пошел дальше. Перед станцией метро «Лидо Нейтрале» ко мне повернулся точильщик ножей, в то время как точильный камень продолжал вращаться, разбрасывая искры, и посмотрел мне в глаза, одновременно пробуя остроту ножа на шершавой коже своего большого пальца. Возвращаясь в Рим на метро и читая «Yerma» Федерико Гарсиа Лорки, я понял, что я не читал комедий, а только трагедии. Комедии никогда мне не нравились, я мог читать только трагические сочинения. Все остальное вызывало у меня отвращение… «И если бы я даже знал, что мой сын, став взрослым, будет меня мучить, ненавидеть, таскать за волосы по улицам, – я бы с радостью произвел его на свет. Потому что это намного лучше, чем страдать от живого человека, который мучает нас, чем от фантазий, многие годы живущих в моем сердце…»