Кладбище мертвых апельсинов - Йозеф Винклер

На площади Чинкваченто, когда я шел мимо спящей женщины, которая целыми днями совала в пасть своей постоянно падающей на газон, умирающей овчарке куски мяса, и увидел два огромных новых рекламных плаката, висевших на стене перехода, ведущего в метро; на одном из них был изображен зимний пейзаж, на другом – тугая струя белого молока, текущая из деревянной овцы, я взвыл, как цепная собака, потому что тунисский бродяга Риад Шафедин рассказал мне, что завтра утром он садится в самолет и возвращается в Тунис. Когда я, весь в слезах, шел домой, то обнаружил в мусорной куче на улице Сан-Валентино полуразорванную африканскую куклу. Ее ступни болтались над тыльной стороной моей кисти. Я подумал, не принести ли мне ее домой, но снова положил ее в мусорную кучу и накрыл белым платком, найденным тут же, в мусоре. Однако пару дней спустя, бродя у площади Чинкваченто, я увидел, как на площади Республики Риад Шафедин садился в «мерседес» с миланскими номерами. В тот же день, сидя на диване в гостиной Леонтины Фэншоу и глядя на надкусанное яблоко, я подумал о Риаде Шафедине, которого как-то раз притащил с собой в квартиру и который раскрыл перед моим лицом нож, все время бывший при нем ради безопасности, показывая, на что он способен, если я не заплачу ему обговоренную сумму. Провожая его до автобусной остановки на площади Евклида, я увидел хозяина, стоящего перед магазином «Бенеттон» и ждущего, пока опустятся автоматические жалюзи. Глядя на движение стальных жалюзи, пока Риад Шафедин садился в автобус, я никак не мог решить: сунуть мне под жалюзи голову из магазина или с улицы. Лучше наверное, с улицы, чтобы никто не увидел, как раздуется мое лицо, когда жалюзи сдавят горло, и как станет распухать язык, и как из моих глаз брызнет кровь.

В парикмахерской на площади Евклида стриженые ногти летели на грудь и на колени женщине, делавшей маникюр потягивавшему сигарету мужчине. На кончики его пальцев садилась тонкая пыль, когда подпиливали его ногти. Полуприкрыв глаза, с потухшей сигаретой во рту, мужчина смотрел на женщину, которая смачивала его ногти губкой, а затем вытирала их фланелевым платком.: На руке парикмахера, держащей телефонную трубку, я увидел состриженные волосы. Другой рукой держа ножницы, он разговаривал по телефону, продолжая стричь клиента. Выставив грудь, мать кормила ребенка. Парикмахерша резкими движениями пальцев сверху вниз массировала матери голову. Черноволосый подмастерье, держа на коленях куклу, плел косу из четырех прядей свежевыросших кукольных волос и вставлял в нее пару полуувядших маргариток, принесенных в парикмахерскую ребенком. Надувную пластиковую секс-куклу в человеческий рост – беднягу, с которой я более полугода сожительствовал в Клагенфурте, я как-то раз, когда она сидела в ванне, приняв мальчишеской спермы, окликнул: «Людмила! Я тебя распотрошу!»

Придя в страхе домой, Людмила расхваливала свежее мясо. Меньшиков поднял указательный палец и снова сунул его в груду мяса. Мясо, которое он ест, обязательно должно быть с запахом тухлятины. Женщина с раком носа, который уже почти полностью ампутирован, купила в табачной лавке на площади Евклида пару почтовых марок с изображением папы Иоанна Павла II, несущего крест. На месте носа у женщины был наклеен вечно намокавший телесного цвета пластырь, который к тому же слегка поддерживал ее очки. На ее лбу блестели крупные капли пота, готовые в любой момент потечь по ее лицу.

Мой двоюродный брат, с которым я долгие годы был служкой в камерингской церкви и с которым мы, как Якоб и Роберт, вместе вешались, но одновременно сидели под нашими все еще дрыгающимися ногами и описывали друг другу наши мертвые тела, он – мое, я – его. На мгновение я отвернулся от висящих тел и, когда я вновь посмотрел на них, то заметил, что мое тело страшно исхудало, члены лишились плоти. Лохмотья арестантской робы болтались на моем повешенном скелете. В другом сне на нас были черные, расшитые по краю серебром, но уже засаленные одеяния церковных служек, и мы шли за медленно едущим, но управляемым на расстоянии катафалком. В гроу, наполненном освященными облатками, на самом верху лежали глазные яблоки священника Франца Райнталера. Склонившись над гробом и посмотрев в зрачок его правого глаза, я увидел «Zibaldone dipensieri» Джакомо Леопарди[19] и проснулся от страха быть задушенным, с ощущением павлиньего пера во рту. Трясущейся правой рукой я тут же ощупал свой высунутый язык.

Однажды утром, проснувшись с ощущением тошноты, я почувствовал исходящий от постели запах разложения. «Возможно, как раз сейчас гниет один из моих органов, – подумал я, вставая с постели и глядя на оконные жалюзи, – у меня, наверное, рак и запах гниющего органа идет из Ноздрей и рта». Знай я, что у меня неизлечимый рак и я умру в ближайшие пару недель, я поплыл бы на корабле на остров Стромболи и бросился в вулкан, ибо не хочу вверять земле родной Каринтии собственный труп. Варвара Васильевна сбежала от угроз своего алкоголика-мужа в больницу в Виллахе, вытащив из шкафа черное платье и положив его на кровать. Прежде чем поехать в больницу, она сказала своему мужу: «Если мне не суждено вернуться, я уже приготовила одежду, она лежит в спальне на моей кровати. Пусть кто-нибудь тогда привезет в больницу это платье, в нем я хочу лежать в гробу и быть похоронена». Когда вышла в свет уже упоминавшаяся мною украинская хроника, где я описал ее детство на Украине, ее депортацию в телячьем вагоне в Каринтию и ее первый год пребывания там, а также то, как ее четырнадцатилетней девочкой привезли на крестьянское подворье ее будущего мужа, как ее избил муж за то, что она рассказала мне историю своей жизни, а завистливые люди из горной деревни дразнили и всячески травили ее семью, она долго не решалась потом появиться в деревенской церкви или зайти в чей-то дом. Время от времени она в темноте приходила на могилу своего сына, которого потеряла, когда тому было двадцать лет. «Ты не представляешь, что значит завернуть жизнь в саван. Теперь я действительно русская!» Той ночью, когда я проснулся с чувством тошноты, незадолго до того, как лечь спать, я поел залежалой горгонцолы и запил холодным пивом. Весь следующий день у меня болела голова, желудок и был понос. Вечером этого холодного туманного ноябрьского дня я пошел в Замок Святого Ангела, где в маленькой нетопленой капелле показывали фильм Пьера Паоло Пазолини «Аккаттоне». На алтаре капеллы, перед большим распятием был устроен экран, из-за экрана были видны лишь склоненная голова и прибитые гвоздями руки распятого Иисуса Христа. Господь из Назарета, свесив голову на правое плечо, и сверху искоса смотрел на экран. В конце фильма, когда Аккаттоне уже лежал мертвый на улице, его друг, с которым он хотел украсть ветчины и колбасы, чтобы набить живот, стоя перед его телом, перекрестился закованными в наручники руками. Выйдя из Замка Святого Ангела с болью в животе и раскалывающейся головой и идя по темной, пустой холодной площади Святого Петра, я увидел, что на четвертом этаже одного из внутренних зданий Ватикана, в апартаментах папы горел свет. Иногда несколько монахинь останавливались на темной площади Святого Петра, указывали на темное окно, становились на колени и молились.

* * *

Нелли сидела в своем кресле, ласково на всех нас посматривала и прислушивалась к нашему разговору. Иногда же оживлялась и сама и непременно начинала тоже что-нибудь говорить… Но в такие минуты мы все слушали ее обыкновенно, даже с беспокойством, потому что в ее воспоминаниях были темы, которых нельзя было касаться. И я, и Наташа, и Ихменевы чувствовали и сознавали всю нашу вину перед ней, в тот день, когда она, трепещущая и измученная, должна была рассказать нам свою историю. Я навестил живущую вблизи моей родной деревни украинку, которую, как некогда четырнадцатилетнюю Варвару Васильевну, в 1943 году, когда ей исполнилось семнадцать, целый месяц в телячьем вагоне везли с Украины на принудительные работы в Каринтию. Я надеялся, что эта женщина расскажет мне немного о своем украинском детстве, но она выпроводила меня, разве что только не вышвырнула меня за дверь: «Война есть война… Так случается на войне… Миллионы людей пережили нечто подобное, в том, что я пережила, нет ничего особенного… Кроме того, прошло уже более сорока лет, и я прожила на Украине лишь первые семнадцать лет жизни. Другое дело, если бы я прожила сорок лет в России… Не стоит ворошить старое дерьмо… Когда я об этом рассказываю, я начинаю волноваться… Мне дорог мой покой… Я не хочу об этом вспоминать… Я уже почти все забыла…» Ее муж – алкоголик, так же как и муж Варвары Васильевны – все же пригласил меня распить с ним бутылку вина и рассказал – в то время как его жена сидела тут же и била мухобойкой мух и улыбалась, когда ей удавалось убить муху, – что гитлеровские охранники бросали сырую рыбу в телячьи вагоны, в которые депортируемые были набиты, как сельди в бочку, чтобы не дать им умереть с голоду во время месячного путешествия с Украины в Каринтию. Те, кто медлил, – голодали. «Это ты мне рассказывала, а не кто-то другой», – сказал ее муж. «Ты сочиняешь!» – снова сказала она со славянским акцентом. Когда поезд останавливался в деревне или в городе, то – если того хотела охрана – депортируемых выпускали из вагонов, и они пили из водопроводной колонки. Те, кто был не столь быстр или слишком слаб, слизывали капли воды, выступавшие на влажных стенах вагона. В конце концов поезд прибыл в Сант Вайт. Депортируемых, среди них были и дети, вытолкали из вагона, выстроили на улице, где их уже ждали крестьяне, которым нужна была рабочая сила. Девять лет она работала у крестьянина в Нижней Каринтии, не получая за свою работу ни шиллинга. Только после того как ее теперешний муж подал в суд, описав эту эксплуатацию, ей выплатили за девятилетнюю работу тысячу пятьсот шиллингов. Спать она должна была в сенях крестьянского дома, за дощатой перегородкой. Когда шел снег, через щели между досками снежинки падали на ее одеяло и подушку. Крестьянин бил ее, если она давала мало корма скоту, но у него было слишком мало сена. Когда она после девятилетней работы, с тощим узелком за спиной, уходила со двора, сыновья крестьянина провожали украинскую девушку звоном погребальных колокольчиков, звоня как по покойнику. «Что ты говоришь, – закричала украинка с тем же славянским акцентом. – Я все забыла, и крестьянина того уже нет в живых». Пока мы сидели за бутылкой югославского вина, она занялась своей работой и принесла по просьбе мужа еще закуски, только когда мы уже стояли во дворе и прощались, она сказала мне: «Но, пожалуйста, не упоминайте нигде моего имени!»