Кладбище мертвых апельсинов - Йозеф Винклер

Первое, что фиксирует камера и с чего мог бы начаться фильм, это испуганный взгляд священника, который оглядывает украшенный цветами алтарь в поисках исчезнувшей дароносицы. Вторым образом мне виделся мальчик, прохладным ранним утром подошедший к открытому, но зарешеченному окну сумасшедшего дома. Некоторое время он стоит, прислонившись к стене, слушает храп спящих сумасшедших и пытается попасть в ритм дыхания одного из сумасшедших. Третьей картиной фильма я представляю себе бюро «Organizzazione transport! funebri», в котором трое мужчин спорят о цене детского гроба на деревянных колесах. Когда карнавальное шествие встретилось на заснеженной полевой дороге с похоронной процессией, идущей за гробом ребенка, и уступило ей дорогу, пара детей в карнавальных масках и вприпрыжку припустили за гробом и проводили белый детский гроб до кладбища.

На Корсо Триесте человек перекрестился, прежде чем снять телефонную трубку.

Я уже видел нищего с содранной кожей, в позе эмбриона с судорожно поджатыми пальцами рук и ног лежащего в витрине супермаркета, завернутого в прозрачный целлофан, когда подошел к нищему, лежащему на зеленой садовой скамейке и накрывшему свою лысину прозрачным целлофаном. Coraggio! Mille Lire! Forza! Meta prezzo! Когда я прошел дальше, он, лежа на скамейке, повернул голову в сторону и плюнул на землю.

Я утонул, и они втащили мое мертвое тело в рыбацкую лодку, сняли с меня одежду, натянули мои влажные, измазанные глиной штаны, мое нижнее белье и мою рубашку на пластиковую в человеческий рост куклу, держащую под мышкой мою посмертную маску и громко кричавшую: «Поторапливайся! Поторапливайся!» Ее слова доносились не из ее пластикового рта, а из раны на груди, раны, ставшей похожей на рану Христа, после того как я, взяв копье, вонзил его меж ребер пластиковой куклы, пока не пошла кровь и не полилась на мою измазанную глиной голову.

Я шел по виа Аяччо и увидел на бетонном цоколе забора изготовившуюся к прыжку серую кошку, у которой из брюха висели внутренности. Увидев меня, она испугалась, сменила свою готовую к прыжку позу, села и стыдливо, будто хотела прикрыть свою рану, положила хвост на торчащие внутренности. Едва пройдя еще пару метров, я наткнулся на стоящего у ворот дома негра, который держал в руках раздавленного машиной голубя со сломанным крылом. Недалеко от виа Аяччо, на пьяцца Истрия, я увидел, что двое парней, услышав визг тормозов мотоцикла и звук столкновения, побежали на другую сторону улицы. Через пару минут один из юношей вернулся, потирая свой половой член, и рассказал о дорожном происшествии.

Брюхо змеи, проглотившей маленькие фигурки скорбящей Девы Марии, в прозрачных пластиковых пакетиках, раздулось и лопнуло. Иисус из Назарета, вытянув руки и ноги, вознесся из змеиного брюха на небеса. Когда он пролетал над моей головой, на его голых, пробитых гвоздями ногах болтались змеиные внутренности. В другом моем сне кто-то передал мне маленький белый конверт, в котором, свернувшись, лежал двухметровый уж. Я пощупал мягкий пухлый конверт с маркой Ватикана, почувствовал высунутый влажный раздвоенный змеиный язык и сунул конверт в дарохранительницу камерингской деревенской церкви, в кучу облаток. Перед тем как я снова заснул, мне подумалось, как большой уж смог заползти и поместиться в маленьком белом конверте. На следующую ночь мне снилось множество похожих на девичьи косы змей с обагренными кровью терновыми венцами на головах. Четыре отрубленные, но извивающиеся змеиные головы без терновых венцов лежали на земле. «Для чего ты живешь?» – спросил я у одной из отрубленных голов. «Чтобы жрать!» – ответила она. Едва я заснул, чтобы увидеть десять змей, вылезающих друг из друга, словно матрешки, мне пришло в голову, что однажды я из болезненного влечения и страха перед моими вечно повторяющимися змеиными снами ночью просматривал зоологическую энциклопедию, рассматривая кобр, очковых змей, и читая про их размножение. В ту же ночь я во сне гладил по голове змею, пока с нее не сползла кожа и не обнажились зубы ее верхней челюсти.

В церкви монахиня использовала большую облатку, которую священник во время претворения хлеба в Тело Христово показывал верующим, как веер, и все время шептала: «Santa Maria, Mądre di Dio!» Церковная прислужница, подышав на золотую тарелку, на которую священник положит следующие святые дары, и протерев ее своим носовым платком, перевернула ее и посмотрела в ее зеркальную поверхность на свои тонкие, сухие, но вызолоченные губы. Карабинер, стоя под статуей святого, держал в руке электрошокер, другой ощупывал свое оружие. Стоя перед боковым алтарем, я с любопытством уставился на карабинера, думая при этом, что карабинерам следует хоть раз надеть черные покрывала монахинь, а монахиням – фуражки карабинеров. В этот момент карабинер повернул голову и внимательно посмотрел мне в лицо. Женщина сначала встала на колени и склонилась перед убранным цветами и шелковыми, словно невеста, алтарем и лишь затем, когда уже давно был слышен хруст банкноты в ее руке, бросила лиры в лубяную корзину, в которой с остатками облаток в пастях лежали две кобры. Как подолгу я рассматривал в зоопарке уголки рта змей! Иисус со вскрытой грудью и пронзенным копьем сердцем смотрел не только на закладку, но и на язык читающего монаха, непрестанно крутя на языке острый терновый венец, раздирая им плоть языка. Кровь капала из уголков его рта, и пот выступал на висках, тек по щекам и бороде. Перед распятием стояла беременная женщина и бросала завернутые в детскую кожу монеты в постоянно кровоточащую рану на груди Иисуса и разговаривала на неаполитанском диалекте с эмбрионом в своем чреве. Так как во время причастия все монахини опустились на колени, а я остался сидеть на скамье, то коленопреклоненная монахиня все время прижимала костяшки своих сложенных в молитве ладоней к моей спине. Когда же мне во время причастия захотелось подойти к боковому алтарю и рассмотреть стоящий на нем детский гробик, она встала, подошла ко мне, взяла за рукав и резко склонила свою голову. Но прежде чем я покинул своды San Cuore di Gesû, я увидел, как священник во время претворения хлеба в плоть взял лежащие на блюде гостии, преломленные, словно кости, кости распятого Господа из Назарета, и высыпал их в золотую чашу. Я случайно споткнулся на ступеньке бокового алтаря, и нищенка злорадно и кровожадно посмотрела на мои ноги.

* * *

Во сне я взял из консервной банки ломтик ананаса и положил кому-то на голову, сказав: «Ты, увенчанный шипами!»

Почти каждый вечер или каждую ночь я шел на площадь Фирдоуси к уличным мальчишкам, которые, скрестив руки или с сигаретой в зубах, садились на желудеобразные каменные тумбы и спрашивали у прохожих время или стреляли сигареты. Машины постоянно кружат возле них и время от времени останавливаются. Их дверцы открываются, приглашая мальчишек сесть внутрь, после того как они договорились с водителем о цене. Если я сказал бы ребятам, что у меня нет сигарет, они посмотрели бы на меня с недоверием, решив, что я вру или не хочу иметь с ними дела и оказался здесь, у каменных тумб рядом с лестницей площади Фирдоуси, случайно, подобно множеству других туристов идя к Национальной Галерее. Но так как римские уличные мальчишки, арабы, марокканцы и тунисцы – мои единственные друзья в Риме, то я, несмотря на то что не курю, всегда ношу с собой пачку итальянских сигарет и спички. Когда я даю кому-нибудь сигарету, мы по меньшей мере обмениваемся парой слов, которые, когда я иду дальше, подчас и несколько часов спустя все еще вертятся у меня в голове. Кроме того, и меня это радует, ночью я могу, давая уличному мальчишке сигарету, поднести зажженную спичку к его лицу и увидеть его ярко освещенным. Редко в ком на киноэкране я находил так много своего, как в уличном мальчишке из бюнюэлевского[18]«Los Olvidados», который днем слонялся по деревне, а приходя вечером домой, не получал от матери ни хлеба, ни мяса, так как мать говорила, что он впустую провел день и не заработал даже себе на еду. Когда его впоследствии убил другой уличный мальчишка, я пришел в такую ярость, что, кажется, залез бы на экран прямо в кадр и прикончил его убийцу. Обменявшись незадолго до полуночи парой слов или хотя бы взглядов с уличным мальчишкой, я умиротворенно иду домой. «Tedesco?!» – закричал один прислонившийся к каменной тумбе римский уличный мальчишка другому. Я повернул голову и кивнул. Чем бы я мог кивнуть, как не своей головой. За полчаса до этого я видел сцену казни в фильме Анджея Вайды «Дантон», и она все не шла у меня из головы. Нож гильотины не падал, как в старые времена сверху вниз, а шел, словно приводимый в движение электромотором, снизу вверх по шее Дантона. Не было видно падающей в корзину головы, нет, был виден только медленно поднимающийся, становящийся кровавым нож. Палач схватил за волосы отрубленную голову Дантона и показал ее онемевшему народу.