Волшебник Земноморья - Урсула К. Ле Гуин

простор, над головой у него забили мощные крылья. Он глянул вверх, чуть приподняв руку. Громко хлопая крыльями, сверху камнем упал огромный ястреб прямо на его запястье. И застыл там, как обученная охотничья птица, хотя не видно было на нем ни оборванного поводка, ни ленточки, ни бубенчика. Его когти тяжело впились в запястье Огиона, раскрытые крылья подрагивали, круглый золотистый глаз смотрел пасмурно и дико.

— Кто ты — вестник или весть? — ласково спросил Огион ястреба. — Идем со мной.

И когда он произнес эти слова, ястреб глянул ему прямо в глаза. Огион помолчал с минуту, потом сказал:

— Кажется мне, что когда-то я дал тебе имя.

После этого он направился к дому и вошел в дверь, неся на запястье тяжелую птицу. Он снял ее со своей руки и поставил у камина, возле огня, после чего дал ей воды. Птица пить не стала. Тогда Огион начал творить над ней заклинания, выговаривая их очень тихо и спокойно, сплетая магическую сеть больше движениями рук, нежели словами. Когда наконец чары были закончены и сплетены целиком, он сказал негромко, даже не глядя на птицу у камина:

— Гед.

Выждав некоторое время, он повернулся в ту сторону, встал и направился к молодому человеку, который, весь дрожа, стоял у камина и смотрел на него сумрачным взглядом.

На Геде была роскошная иноземная одежда из шелков, затканных серебром и подбитых мехом; но вся она была изорвана и задубела от морской соли, сам он имел изможденный и понурый вид, и мокрые волосы налипли прядями на изуродованное шрамами лицо.

Огион снял с его плеч роскошный и грязный плащ, отвел Геда за руку к маленькой нише, где он спал учеником, и заставил лечь на убогий соломенный тюфяк; затем, промурлыкав усыпляющий наговор, оставил его там в покое. Он не сказал юноше ни слова и не расспрашивал ни о чем, понимая, что сейчас Гед не в состоянии говорить по-человечески.

Сам Огион, когда был мальчиком, тоже думал, как все дети, что, овладев искусством магии, будет предаваться захватывающе интересной игре, принимая любое обличье, какое взбредет в голову, человеческое или звериное, оборачиваясь облаком или деревом, одним словом, играть тысячи разных ролей. Но, став волшебником, он узнал, какую цену приходится платить за подобную игру: в ней таилась угроза утратить свою истинную сущность и навсегда потерять человеческое «я». И чем дольше пребывал человек в чуждом облике, тем грознее была опасность. Каждый волшебник-подмастерье знал историю Боржера с Вая, которому очень нравилось медвежье обличье; он принимал его все чаще и чаще, пока медвежье начало в нем не окрепло и не усилилось настолько, что одолело человеческую сущность. И вот, обратившись в очередной раз в медведя, он растерзал своего маленького сына и убежал в лес; кончилась история тем, что его выследили, затравили и убили. А что касается дельфинов, резвящихся в водах Срединного Моря, то никто не знает, сколько из них некогда были людьми — мудрыми людьми, позабывшими и всю свою мудрость, и самое свое имя в радостной игре с неугомонным морем.

Гед принял ястребиное обличье в гневе и в лютой беде, и когда он мчался прочь от Осскиля, в душе его жила лишь одна мысль — улететь как можно дальше и как можно скорее от мест, где властвует Камень и подстерегает Тень, покинуть как можно быстрее вероломную эту землю и вернуться домой. Гнев и безумие птицы были чувствами Геда-человека, и в ястребиной груди они бушевали с той же силой, что и в человеческой, а стремление Геда улететь прочь от той земли стало ястребиной жаждой полета. Стрелой пронесся он над Энладом, снизившись там лишь раз, чтобы напиться воды в потаенной лесной заводи; затем он снова взвился в воздух, подгоняемый страхом перед Тенью, оставшейся где-то позади. Пересекая великий морской путь через Энладскую Пасть, он мчался все дальше и дальше на юго-запад; справа от него были туманные холмы Оранеи, слева — почти неразличимые холмы Андрад, а потом со всех сторон его окружало только море. И он летел и летел, пока впереди среди волн не обозначилась одна волна, не меняющая своей формы, и вот она начала как бы всплывать ему навстречу, становясь все выше и выше, и наконец превратилась в белый пик горы Гонт. В великом и беспримерном этом полете, который не прерывался ни днем, ни ночью, Геда несли над морем ястребиные крылья, а на мир он смотрел глазами птицы. Вот почему он забыл все прежние мысли и желания, а помнил и знал лишь то, что мог знать и помнить ястреб: голод, ветер, цель и направление полета.

Но летел он именно туда, куда нужно. Ибо всего лишь несколько людей на Роке и один-единственный человек на Гонте могли снова вернуть ему человеческую сущность.

Проснувшись, он по-прежнему был дик и молчалив. Огион не заговаривал с ним, но, дав воды и мяса, оставил в покое. Гед продолжал сидеть, ссутулившись, возле огня, вроде бы человек, но угрюмый и насупленный, как огромный измученный дикий ястреб. Пришла ночь, он лег и уснул. На третье утро он подошел к горящему камину, возле которого сидел маг, уставился в огонь застывшим взором и произнес:

— Учитель…

— Здравствуй, мальчик, — ответил ему Огион.

— Я вернулся к тебе, — сказал юноша хрипло. — Вернулся таким же дураком, каким ушел.

Легкая улыбка тронула губы мага, и он жестом предложил сесть напротив себя, к камину, а сам поставил на огонь котелок, чтобы приготовить чай.

Шел снег — первый зимний снегопад на склонах горы Гонт. Окна Огиона плотно закрывали ставни, но было слышно, как мягко ложатся на крышу влажные снежинки. Глубокая снежная тишина окружила дом. Долго просидели они в тот день у огня, и Гед рассказал старому своему учителю обо всем, что приключилось с ним за эти годы, после того, как он покинул Гонт на корабле, называвшемся «Тень». Огион слушал, не перебивая, а когда Гед закончил свою повесть, он долго еще молчал в тихом глубоком раздумье. Наконец он поднялся, поставил на стол хлеб, сыр и вино, и они вместе поели. Только тогда Огион заговорил. Он сказал:

— Страшные у тебя рубцы, мальчик, горестно смотреть на них.

— Нет у меня сил, чтобы сладить с этой Тварью, — ответил Гед.

Огион покачал головой, но какое-то время снова безмолвствовал. Наконец он заговорил.

— Это странно, — сказал он. — Хватило же