«Человек, первым открывший Бродского Западу». Беседы с Джорджем Клайном - Синтия Л. Хэвен

последний слоги строки, неударные, не рифмуются точно, а перекликаются наподобие эха, будучи более-менее созвучными. Эта рифмовка – или перезвон – отличается глубиной; ее, так сказать, «корни» уходят в тело строки. Также немаловажно, что тройные расшатанные рифмы создают эффект раскачивания, отчасти благодаря схеме рифмовки, которой Бродский придерживается в стихотворении «1972 год»: aaabcccb.

В англоязычной поэзии такие рифмы часто создают комический эффект или ассоциируются с рэпом, особенно если используются последовательно, с начала до конца стихотворения. Но в русской поэзии у них намного больше нюансов. А в случае повторяющихся дактилических рифм – например, сгруппированных по три, как здесь, – мы, постепенно меняя согласные в этих предпоследнем и последнем слогах, все больше и больше отдаляемся от первой строки: таким образом, это соскальзывание в выбранном направлении.

Ух ты! Так сразу и не осмыслишь.

В английском языке попросту не так-то много длинных рифм. Об этом говорил Игорь Померанцев (мы упомянули о нем, когда обсуждали «Элегию Джону Донну»). Как он пояснил в беседе, впоследствии опубликованной в форме интервью, у каждого языка, так сказать, своя «нервная система»: «Слова можно перевести, а нервную систему перевести нельзя». Гений русского языка, его оригинальность, – в трениях между дозволенной и недозволенной литературой. Так обстоит дело со времен Ивана Грозного – беспрерывные трения между поэтом и царем. В английском языке такой проблемы нет – или она как минимум не стала постоянной, неизбывной тревогой, этакой занозой под кожей культуры. «Можно сделать пересадку сердца, наверное, можно сделать пересадку мозга, но невозможно пересадить нервную систему».

Теперь об английских стихах – продолжил он. – Я внимательно читал, внюхивался – а в чем же дело, какой нерв? Я думаю, что это противостояние англосаксонских и латинских корней. Потому что 40 процентов английской лексики – это латинские корни, через норманнов, и почти все абстрактные понятия – латинские. А вот земное, предметное, осязаемое – это англосаксонское [149].

Мне неясно, как он насчитал ровно сорок процентов, и все же несомненно, в нашем языке самые сильные рифмы – это, как правило, рифмы англосаксонских слов, а не латинизмов. Двойные и тройные рифмы у нас обычно – какое-то трюкачество, попахивающее комическими операми Гилберта и Салливана, и потому на английском они создают комический эффект.

Верно. К ним прибегают во имя мощнейшего комического эффекта, – скажем, в юмористических стихах Огдена Нэша. Вот примеры: clammily/family, supercilious/bilious, mentally/dentally. Или составные дактилические рифмы: Timbuctu/hymnbook too[150], Amazon/ pajamas on, environment/Byron meant, definite/chef in it.

Когда разные народы стремятся к взаимопониманию, им, наверное, труднее всего понять юмор друг друга.

Возможно.

Мы уже говорили об этом стихотворении, и вы сказали, что вас ужаснул его перевод, выполненный Аланом Майерсом и, конечно, Иосифом.

Алан Майерс как-то заявил, что у них с Иосифом «почти не было взаимодействия (или совместной работы)». Я лично подозреваю, что Алан чурался катастрофических дактилических рифм, включенных в опубликованный вариант, а все эти рифмы или некоторые из них вставил Иосиф.

17 августа 1996 года Майерс написал Дэниэлу Уайссборту: «Иосиф и я никогда не работали совместно в подлинном смысле этого слова»:

Мои варианты обычно оказывались на его вкус слишком гладкими, легковесными и размеренными («миленькими») и часто подталкивали его к откровенной переделке стихотворения, причем он отталкивался от какой-нибудь более смелой, более нестройно-энергичной английской рифмы. Длина строк, (мой) ритм, даже смысл – все это могло подвергаться изменениям. Собственно, однажды он зашел очень далеко – заявил, что ради рифмы нужно жертвовать всем! Чтобы резко повысить накал энергии, «гладкопись» отбрасывалась безвозвратно. С того момента я оказался в роли поставщика polufabrikat, как это называют русские, — готового на три четверти полезного продукта, который Иосиф продолжал дорабатывать. В конце концов финансовые соображения положили конец этим усилиям. Как мы с вами знаем, перевод стихов в рифму – дело слишком долгое, не позволяющее одновременно зарабатывать на жизнь. Это было бы идеальное времяпрепровождение для тюрьмы[151].

С 1981 года Майерс почти не имел дела со стихами Иосифа, хотя иногда делал «сырые» варианты переводов, чтобы Иосиф их перерабатывал. «Стихотворение о Вашингтоне и стихотворение о Венеции увидели свет в ТЛС, первое из них – в основном его, второе – в основном мое. Похожим образом шла работа над „Криком ястреба“ и „Пятой годовщиной“, включенными в Urania. В первом довольно много моего материала, во втором – немного». Но в то время Иосиф уже переделывал варианты для «A Part of Speech».

Майерс отмечает: тот факт, что в «Three Knights» (переводе «Трех рыцарей») слово «carps» стоит в множественном числе, свидетельствует, что с ним не проконсультировались об окончательных вариантах; Бродский переработал и концовку «Stone Villages» (перевода стихотворения «Английские каменные деревни»). Майерс дружил с Бродским и был рад ему помочь, так что не стал возражать. «Моя репутация не стояла на кону, поскольку никакой репутации у меня не было». Иосиф говорил Алану со смешком: «Я тут кромсал твои шедевры».

Спустя месяц, 5 апреля, Майерс уточнил в письме:

У Иосифа была грандиозная репутация среди читателей самиздата и безудержная, полностью обоснованная убежденность в своем поэтическом таланте в творчестве на родном языке. После отъезда из СССР перед ним встала ответственная задача – создать себе сопоставимую репутацию в мире английского языка. Не сомневаюсь, в ходе этой работы он был готов отринуть общепринятые принципы взаимодействия автора с переводчиком; причем он не считал такое взаимодействие общением на равных – как минимум не в моем случае. Однажды он сказал в интервью, что перевод стихов сродни разгадыванию кроссвордов. И добавил, что считает свои рифмы намного более изобретательными, чем рифмы, придуманные носителями английского языка – людьми, чей слух, возможно, притупился оттого, что английский им привычен. Этот подход он практиковал только в поэзии. Позднее в переведенных мной пьесах и эссе он менял очень мало, хотя порой вставлял в текст какие-то запоздалые соображения и уточняющие правки.

Иосиф – и, наверное, Алан Майерс, бедняга Алан Майерс, – выполнили этот перевод, но он стал образчиком того, о чем вы говорите: ужасных, никуда не годных неточных рифм и составных рифм. Помните? Стихотворение не доходит до ума читателя. На русском оно замечательное, очень сильное. На английском оно, насколько я могу судить, не доходит до читателя.

Я, пожалуй, в некотором роде виню Алана – он напрасно уступил нажиму. В этом стихотворении есть столько вещей, которые ничуть не заслужили всю критику, которой