Избранные эссе. Пушкин, Достоевский, Цветаева - Зинаида Александровна Миркина

что она приведет его туда, где Дух неисчерпаем и вечен. В тот безграничный океан жизни, который полагает предел всему смертному, предел самой смерти, а сам пределов не имеет.

Поэзия… дающая нам все и просящая у нас только одного – доверия, безоглядного доверия. Согласия на то, чтобы вопросы наши оставались без ответа, чтобы они оставались открытыми, повисали в воздухе и выводили бы вас на открытый воздух – в бесконечное духовное пространство, которое само по себе и есть ответ на все конечное.

Чему Пушкин никогда не изменял в своей жизни – это Поэзии (недаром говорили, что он любил только свою Музу). Совпадала она с тем, что хотели от него люди или нет, – с рассудочной нравственностью, с гражданственностью или еще с чем-то, он был с ней прежде всего. С ней – навсегда. Он верил, что она, Поэзия, выше и глубже всего остального.

И забываю мир, и в сладкой тишинеЯ сладко усыплен моим воображеньем,И пробуждается поэзия во мне:Душа стесняется лирическим волненьем,Трепещет, и звучит, и ищет, как во сне,Излиться, наконец, свободным проявленьем –И тут ко мне идет незримый рой гостей,Знакомцы давние, плоды мечты моей.И мысли в голове волнуются в отваге,И рифмы легкие навстречу им бегут,И пальцы просятся к перу, перо – к бумаге,Минута – и стихи свободно потекут.Так дремлет недвижим корабль в недвижной влаге,Но чу! – матросы вдруг кидаются, ползутВверх, вниз – и паруса надулись, ветра полны;Громада двинулась и рассекает волны.Плывет. Куда ж нам плыть?..(«Осень»)

Огонь и пепел

(духовный путь М. И. Цветаевой)

Введение

Я встретилась с Мариной Цветаевой давным-давно, в студенческие годы, встретилась с одним ее стихотворением, которое взахлеб читала одна студентка другой: «Вчера еще в глаза глядел…»

Стихотворение мне очень не понравилось. Знаменитый рефрен показался бьющим на жалость. Я не любила тогда таких жалоб.

«Мой милый, что тебе я сделала?!» Это вослед тому, кому ты уже не нужна? Ну, нет!.. я не знала тогда, что рядом с первым стихотворением, в паре с ним – другое, противоположное по смыслу:

Ужели в раболепном гневеЗа милым поползу ползком –Я, выношенная во чревеНе материнском, а морском!(«И что тому костер остылый…»)

Не знала я тогда, что у этой слабой женщины силы и мужества – на несколько мужских характеров. Я многое не знала тогда.

Моя настоящая встреча с Мариной Цветаевой состоялась гораздо позже. Эта встреча была – на всю жизнь. Сначала стихи в списках, затем маленькая первая книжечка, и, наконец, великое событие, синий однотомник из Большой серии «Библиотеки поэта». То, что меня поразило там, было настолько близким и нужным мне, что все иное я отодвинула, как несуществующее, почти как пустую случайность. «Это – не Марина, а вот это – Марина!»

Что же такое было «это»? О нем речь впереди. Но в двух словах – как раз то, чего не хватало мне при первом знакомстве: та устремленность внутрь, то собирание Духа, восхождение на духовную гору, расправленность крыльев, которые взлетают над всей обидой и уж, конечно, сами могут открывать духовные пространства, а не закрывать их; давать, а не отбирать, дарить, а не красть…

Эта Цветаева стала сестрой, спутницей, моей непреходящей любовью. И так – на всю жизнь. И… все же – не так просто. Было нечто, на что я натыкалась в Марине Цветаевой, как на стену, и замирала, столбенела. Было нечто в Цветаевой, в моей Цветаевой, с Цветаевой несовместимое. Прежде всего – меня поразила ее нелюбовь к морю. Да ведь она – морская. Да ведь если она не любит моря, то кто же любит? И вот черным по белому – в письме к Пастернаку: «Борис, но одно: Я НЕ ЛЮБЛЮ МОРЯ»…[20]

И мотивировка! Если бы это писал какой-нибудь поэт 20-х годов, для которого «Дух» – почти что «буржуазный предрассудок»… Эта прямолинейная активность, точно без рук и ног ничего нельзя ощутить! Точно Бог, которого нельзя пощупать и с которым нельзя сбегать наперегонки, – пустая выдумка хлипких интеллигентов. Точно нет «под веками свершающихся замыслов». Точно никогда не бывало Сивиллы, у которой «под веками – вразбег, врасплох сухими реками взметнулся Бог». Точно… да точно нет всего цветаевского Того света, реальнейшего и ощутимейшего неким шестым чувством, так у нее развитым!..

Что такое ее «Тот свет», об этом немного позже. А пока продолжу список противоречий. Марина не любила моря. А сколько вещей, бесконечно мне чуждых, она любила! Вещей, на мой взгляд, ей чуждых… (Да только ли на мой? Потом окажется, что это и на ее взгляд. Скажет об этом в «Искусстве при свете совести» да и в других местах). Любила чуждое себе и порой ненавидела – любимое…

Мы знали избранную Цветаеву. И – неплохо избранную. Хотя туда не вошло много и прекрасных вещей, но не вошло и многое другое. И я очень рада, что познакомилась с «этим другим» тогда, когда разлюбить Цветаеву уже не могу и когда понять ее до конца, ничего не отбрасывая, стало одной из главных задач моей жизни.

И вот предстала передо мной ранняя Марина Цветаева – из цикла «Дон Жуан», «Князь тьмы», Марина – Кармен, Марина всей ее разбойничьей красы, всей разудалости… И стало мне в ней, в этой Цветаевой, душно и тесно!.. И захотелось сказать: «Ну полно, ну что это? Мне от всего этого на Гору хочется… На твою, Марина, Гору…». И не только мне: «будь Дон Жуан глубок, мог ли бы он любить всех? Не есть ли это “всех” неизменное следствие поверхности?»[21]

Это писала Марина Цветаева Черновой-Колбасиной в 25‐м году.

«Ведь Дон-Жуан смешон, – писала она, – Казанова? Задумываюсь. Но тут три четверти чувственности, не любопытно, не в счет…»[22] И мне показалось то же самое: не любопытно, не в счет. Так почему же столько об этом писала? Почему со всеми ими себя отождествляла? Однако все это – Марина Цветаева. И Дон Жуан, и Кармен, и Стенька Разин, и Пугачев – разудалая бабушка, у которой не все мальчики перелюблены, и мать, наказывающая дочери помнить только одно, – что будет старой, и девушка, любящая упыря; и та, которая навек верна до первого встречного, – алых губ своих отказом не трудила и… список можно было бы продолжить далеко, – своеобразный донжуанский список ее пристрастий. Но его можно оборвать в любую минуту совершенно неожиданным образом: этот Дон Жуан одновременно чувствует за каждую из своих жертв; этот Стенька Разин готов жизнь отдать за свою княжну; этот герой Белого движения плачет над каждым убитым или раненым врагом, как мать над последним сыном; это, казалось бы, беспощадное сердце – все во